Вместе или врозь? Судьба евреев в России. Заметки на полях дилогии А. И. Солженицына - Семен Резник

Так романный Богров объясняет мотивы задуманного им убийства Столыпина.

Ну, а исторический Богров?

На первом допросе он показал:

«Покушение на жизнь Столыпина произведено мною потому, что я считаю его главным виновником наступившей в России реакции, т. е. отступления от установившегося в 1905 году порядка: роспуск Государственной Думы, изменение избирательного закона, притеснение печати, инородцев, игнорирование мнений Государственной Думы и вообще целый ряд мер, подрывающих интересы народа».[345]

И на втором допросе:

«Я решил убить министра Столыпина, так как я считал его главным виновником реакции и находил, что его деятельность для блага народа очень вредна».[346] (Примерно так же, как мы помним, он объяснял свое намерение в разговоре с П. Лятковским). Высказывал ли он при этом свои сокровенные убеждения или только озвучивал стереотипные мнения революционной среды, этого мы не знаем. На последнем допросе (на мой взгляд, наиболее правдивом) он объяснял проще: «Тогда же ночью я укрепился в мысли произвести террористический акт в театре. Буду ли я стрелять в Столыпина или в кого-либо другого, я не знал, но окончательно остановился на Столыпине уже в театре, ибо, с одной стороны, он был одним из немногих лиц, которых я раньше знал [т. е. видел и мог узнать в лицо], отчасти же потому, что на нем было сосредоточено общее внимание публики».[347]

Как видим, исторический Богров, в отличие от романного, объяснял свои мотивы не тем, что Столыпин слишком хорош для России и уж конечно не тем, что он должен быть отомщен за преследования евреев. Исторический Богров в одном случае называл Столыпина реакционером, подрывающим права и интересы народа, то есть считал его слишком плохим для России. А в другом случае просто тем, что кого-то он должен был убить, а Столыпина выбрал как наиболее заметную и им самим легко узнаваемую фигуру.

Любопытно также сопоставить романную и историческую версии решения Богрова отдать «предпочтение» Столыпину перед царем.

Романный Богров поясняет Лазареву:

«Я это хорошо обдумал. Если убить Николая, будет погром. Но погрома не будет из-за Столыпина. И, в любом случае, Николай только пешка в руках Столыпина. Более того, убийство царя ничего не даст. При его наследнике Столыпин будет продолжать свою нынешнюю политику с еще большей уверенностью».[348]

В другом месте романа Солженицын достраивает ход мысли Богрова еще подробнее: «Этот царь — всего лишь название, не больше. Недостойная цель. Объект публичного осмеяния, полное ничтожество, которого заслуживает эта презренная страна. Зачем его убивать? Никакой наследник не сможет ослабить страну больше, чем этот царь. Уже десять лет здесь убивают министров и генералов, но царя никто не трогал. Люди знали, что делали. С другой стороны, если он будет убит или ранен, то поднимется такая волна мести, что опрокинет цель Богрова. Если бы царя убил кто-то другой, было бы неплохо. Но если это будет сделано в Киеве, и сделает это он, это вызовет страшный погром. Поднимется вся возмущенная чернь. Киевское еврейство — это его плоть и кровь. Погром — это то главное, чего Богров не хотел допустить на Земле. Киев не должен стать местом массового выступления против евреев — ни в этом и ни каком-либо другом сентябре. Он слышал тихий, но уверенный зов трех тысячелетий».[349]

Ну, а исторический Богров? Примерно то же самое, что он говорил о царе Петру Лятковскому, он повторил и на втором допросе, но когда дошло до подписания протокола, потребовал это место исключить. В результате к подписанному Богровым протоколу был приложен еще один документ, подписанный прокурорами Чаплинским и Брандорфом и следователем Фененко. В нем излагалась неподписанная часть показаний Богрова, где он, «между прочим упомянул, что у него возникла мысль совершить покушение на жизнь государя, но была оставлена из боязни вызвать еврейский погром. Он, как еврей, не считал себя вправе совершить такое деяние, которое вообще могло бы навлечь на евреев подобное последствие и вызвать стеснения их прав».[350]

В том, что исторический Богров это действительно сказал, вряд ли можно сомневаться, но почему же он настоял на исключении данного места из своих показаний? Это тут же и объясняется. Он хотел, чтобы его дела поощрили революционно настроенных юношей, в том числе и евреев, на новые террористические акты, и не хотел, чтобы его слова их удерживали. Мысль о том, что участие евреев в терроре может вызвать антисемитские акции, мелькала у него в голове, но его не остановила. И он не хотел наводить на нее других.

Главное, что побудило его стрелять в Столыпина, а не в царя, заключалось в значительности первого и ничтожестве второго. Того, что убийство премьера не отзовется погромом, он предвидеть не мог.

Черносотенная молодежная организация «Двуглавый орел» во главе со студентом В. Голубевым (которого Солженицын назвал Галкиным) уже полгода вела погромную агитацию в связи с убийством Андрюши Ющинского, атмосфера в городе была накаленной; лучшего подарка, чем выстрел Богрова, Голубев и его «орлята» не могли получить! «В населении Киева, узнавшем, что преступник Богров — еврей, [возникло] сильнейшее брожение и готовился грандиозный еврейский погром», — свидетельствовал В. Н. Коковцов. Еврейскую часть населения охватила паника. «Всю ночь они укладывались и выносили пожитки из домов, а с раннего утра, когда было еще темно, потянулись возы на вокзал. С первыми отходящими поездами выехали все, кто только мог втиснуться в вагоны, а площадь перед вокзалом осталась загруженной толпой людей, расположившихся бивуаком и ждавших подачи новых поездов».[351]

Государь, как ни чем не бывало, уехал на маневры, и туда же отправились войска. (Намеченная программа торжеств должна была выполняться и была выполнена!) Силы полиции в городе были незначительны. О том, чтобы своей властью вернуть часть удалившегося гарнизона, генерал-губернатор Ф. Ф. Трепов не мог и помыслить, как и о том, чтобы ночным звонком доложить обстановку государю и испросить указаний. Коковцов, по закону вступивший в исполнение обязанностей премьера, на свою ответственность, приказал вернуть в город три казачьих полка. Они явились к семи часам утра, заняли ключевые позиции и бесчинств не допустили. За эти «непатриотичные» действия Коковцову тотчас и досталось от не названного им по имени «избранного представителя вновь учрежденного земства, члена Государственной Думы третьего созыва, впоследствии члена Государственного Совета по выборам», то есть отнюдь не от рядового обывателя, который подошел к нему в Михайловском соборе, куда оба явились на молебствие об исцелении раненого.

«Вот, Ваше высокопревосходительство, — с явным расчетом на скандал заявил этот господин, — представлявшийся прекрасный случай ответить на выстрел Богрова хорошеньким еврейским погромом теперь пропал, потому что вы изволили вызвать войска для защиты евреев».[352]

Коковцов пишет, что отбрил наглеца, «выразив удивление, что в храме Христа, пострадавшего за грехи человека и завещавшего нам любить ближнего, вы не нашли ничего лучшего, как выражать сожаление о том, что не пролита кровь неповинных людей».[353] Дерзкая выходка высокопоставленного черносотенца настолько обеспокоила Коковцова, что после молебствия он разослал шифрованные телеграммы всем губернаторам черты оседлости с требованием не допускать погромов всеми законными способами, «до употребления в дело оружия включительно». Поэтому бесчинств не было и в других городах.

Мог ли исторический Богров, стреляя в Столыпина, все это предвидеть? Разумеется, нет. Он переиграл самого себя в своих революционно-доносительских играх, был обречен на гибель и, как азартный игрок, решил — погибать, так с музыкой! Равнодушный ко всем, кроме самого себя, он мало беспокоился о том, как его выстрелы отзовутся на судьбе евреев и не евреев.

П. А. Столыпин

Если какой-то неумный рецензент ставил в вину Солженицыну нескрытие того, что Богров был евреем, то вряд ли он мог это делать от имени «американского еврейства», столь редко в чем-либо согласного. Для критики были куда более серьезные основания. В 1989 году, после выхода обновленной версии «Августа 1914» в английском переводе, в моей рецензии, опубликованной в газете «Вашингтон Таймс», говорилось:

«Для Солженицына главное в Богрове — его еврейское происхождение. Автор заставляет его играть роль не русского революционера (или охранника), а представителя еврейского народа и потому — врага России… „Живое, родственно ощущаемое еврейство Киева“ служит главным источником его побуждений и действий. По мнению солженицынского Богрова, Столыпина надо убить, потому что он „слишком хорош для этой страны“ (не слишком плох!). На убийство его толкает „трехтысячелетний тонкий уверенный зов“, то есть наследие всей еврейской истории. Иначе говоря, Солженицын настаивает на том, что террорист Богров не делал различия между Россией и российским деспотизмом: стреляя в Столыпина, он стрелял в саму Россию. Такого различия не делает и сам писатель. Согласно Солженицыну, два выстрела террориста решили „судьбу правительства. Судьбу страны. И судьбу моего народа“».[354]