Формула Бога - Жозе Душ Сантуш

Сильно пекло солнце, и в сухом воздухе не ощущалось ни фана влаги. На улицах мерзко воняло помоями и мочой, однако у входа в монастырскую ограду смрад сменился ароматом благовоний. Сразу за воротами лежал просторный двор, из которого был виден весь комплекс Ташилунпо. Ниже уже упомянутого грандиозного сооружения — отсюда оно выглядело еще более величественно и пышно — располагались коричнево-красные здания, сверкавшие золотыми кровлями. А под ними, в самом низу, множество небольших белых домов, по-видимому, жилая зона монастыря.

Томаш и Ариана едва поспевали за своим провожатым, который резво вышагивал по булыжнику круто забиравшей вверх улочки. И скоро, потеряв дыхание, остановились передохнуть в тени дерева. Шигадзе находился выше Лхасы, и воздух здесь содержал еще меньше кислорода.

— Вы говорите по-английски? — обратился Томаш к поджидавшему их монаху.

Тибетец приблизился к ним.

— Немного.

— Мы идем на встречу с бодхисаттвой. — Историку не хватало воздуха, и он ловил его открытым ртом. — Вы можете объяснить нам, кто такой бодхисаттва? Каково точное значение этого слова?

— Подобный Будде, тот, кто достиг просветления, но вернулся из нирваны, дабы помогать другим людям. Это святой, человек, который отказался от спасения для себя, пока не спаслись другие.

Монах повернулся и, увлекая их за собой, возобновил восхождение к зданию, возвышавшемуся над всей обителью. Добравшись до дорожки, которая огибала по периметру комплекс красно-коричневых домов, тибетец свернул налево, поднялся по лестнице из черного камня и нырнул в проем в ярко-красной стене. Томаш и Ариана старались не отставать. Тяжело дыша, они вошли следом, миновали полутемный портик и оказались в тихом дворике, где монахи усердно молились вокруг чаши с густым как смоль маслом. Это было преддверие храма Майтреий.

Тибетец жестом предложил им войти в тесное помещение справа, освещенное несколькими свечами и рассеянным светом из крошечного оконца. Все здесь несло на себе отпечаток монашеской аскезы, дышало безыскусной простотой. Неприятный запах ячьего сала и сладкий аромат благовоний будто соревновались друг с другом, смешиваясь в дыме, который сизым облачком поднимался над древним чугунным очагом. Пламя горевших в нем углей лизало желтыми языками закопченные бока старого чайника, отбрасывало пляшущие блики на стены и потолок, оживляя сумрак комнаты.

Они сели на скамью, покрытую красными ковриками с рисунком, напоминающим живопись танка. Монах взял чайник и наполнил из него две чашки.

— Cha she rognang, — протягивая их гостям, сказал он.

Это был чай с салом яка.

— Спасибо, — Томаш и виду не подал, но внутренне содрогнулся от перспективы отведать вкус маслянистого напитка. Посмотрев на Ариану, спросил: — Не помнишь, как по-тибетски «спасибо»?

— Thu djitchi.

— Ну да, точно, — и с поклоном с сторону монаха повторил: — Thu djitchi.

— Gong da. — Тибетец улыбнулся, обратив к гостям ладони обеих рук, словно просил не беспокоиться и оставаться на месте, и исчез.

Прошло, наверное, минут двадцать.

Монах вернулся не один. Он сопровождал чрезвычайно худого и маленького, согбенного ламу, который шел, опираясь на посох. Его правое плечо было обнажено. Более молодой монах помог своему старшему собрату опуститься на подушку. Они обменялись несколькими словами по-тибетски, после чего молодой с почтительным поклоном удалился.

В комнате установилось молчание.

Слышался лишь птичий щебет на улице да негромкое потрескивание углей в чугунном очаге. Томаш и Ариана смотрели на вновь пришедшего, который, сидя на огромной подушке, казался совсем крошечным и тщедушным. Старец поправил пурпурную ткань «тасена» и выпрямил спину. Глаза его затуманились, взгляд потерялся в бесконечности.

Молчание продолжалось.

Лама, похоже, то ли забыл, то ли не ведал о существовании чужестранцев. Возможно, старец медитировал или впал в транс. Томаш и Ариана, которых это одновременно и озадачивало, и забавляло, недоуменно переглядывались, не зная, как поступить. Может, им следует заговорить первыми? Или, может, он незрячий?

В полном безмолвии прошло минут десять.

Старый монах пребывал в прежней позе — недвижимый, с потухшим взглядом, мерно дыша. И вдруг словно чья-то невидимая рука пробудила его — он вздрогнул и вернулся в действительность.

— Я бодхисаттва Тензин Тхубтен, — сообщил он любезным тоном на поразительно совершенном английском языке с британским произношением. — Мне сказали, вы ищете меня, чтобы я указал вам путь.

Томаш с облегчением вздохнул. Наконец-то он его нашел, отправителя загадочной открытки, найденной в доме профессора Сизы.

— Меня зовут Томаш Норонья, я профессор истории Нового лиссабонского университета. — Португалец указал в сторону Арианы. — Это Ариана Пакраван, специалист по ядерной физике Министерства науки Ирана. — Он склонил голову. — Благодарю, что вы приняли нас. Мы проделали долгий путь, чтобы оказаться здесь.

У монаха слегка дрогнули губы.

— Вы пришли, чтобы я вас просветлил?

— В определенном смысле.

— Я буду добрым целителем для немощных и страждущих. Укажу путь праведный заблудшим. Освещу ярким светом бредущих во мгле нощи и нацелю нуждающихся и неимущих умением обрести скрытые сокровища, — нараспев произнес старец. — Так гласит «Аватамсака-сутра». — Он поднял руку. — Добро пожаловать в Шигадзе, странствующие во тьме ночной.

— Спасибо, мы рады быть здесь.

Тензин обратил взгляд на Томаша.

— Вы, говорите, из Лиссабона?

— Да.

— То есть вы португалец? — задумчиво пробормотал старец. — Португальцы — первые люди с Запада, достигшие сердца Тибета. Это были два священника ордена иезуитов, отец Андраде и отец Маркеш. Прослышав, что в затерянной горной долине Тибета якобы существовала христианская община, они в облике паломников-индуистов прошли через всю Индию и добрались до Цапаранга — города-крепости в долине Гаруды, в самой середине царства Гуге. Миссионеры воздвигли там церковь, установив первый контакт между Западом и Тибетом.

— Когда это было?

— В 1624 году. — Старец поклонился. — Добро пожаловать, португальский странник. Если на сей раз ты пришел не в обличье индуистского паломника, какой храм несешь нам теперь?

Томаш улыбнулся.

— Я не несу храм. Но у меня есть вопросы.

— Ты ищешь путь?

— Я ищу путь человека по имени Аугушту Сиза.

Прозвучавшее имя не было незнакомо Тензину.

— А, «иезуит»…

— Нет-нет, что вы! — поспешил возразить Томаш. — Он не иезуит. И даже насчет его религиозности я не уверен. Он профессор физики в Коимбрском университете.

— Это я называл его «иезуитом», — будто и не слышал Тензин. — Ему это, понятно, не нравилось, — усмехнулся он, — но я вовсе не хотел его обидеть. «Иезуитом» я прозвал его в честь соотечественников, которые четыре столетия назад пришли сюда, в царство Гуге. Кроме того, в этом прозвище содержался шутливый намек на работу, в которой тогда мы оба принимали участие.

— О какой работе вы говорите?

Бодхисаттва опустил голову.

— Этого я сказать не вправе, потому что по взаимной договоренности публично объявить об этой работе должен он.

Томаш и Ариана переглянулись. Историк тяжело вздохнул и перевел взгляд на старика-тибетца.

— Боюсь, я принес плохую новость, — произнес он. — У меня есть все основания полагать, что профессора Аугушту Сизы нет в живых.

— Он был хорошим добрым другом, — Тензин даже не шелохнулся, точно сказанное никоим образом не тронуло его. — Желаю ему счастья в новой жизни.

— В новой жизни?

— Он возродится ламой. Благим и мудрым мужем, которого будут уважать все знающие его люди. — Тензин опять поправил свою пурпурную мантию. — Многих из нас преследует духкха — разочарования и боль, которые жизнь преподносит, когда мы слишком привержены иллюзиям, то есть майе. Но все это — авидья, невежество, над которым надо подняться. Когда это удается, мы освобождаемся от закабалявшей нас кармы. — Он сделал паузу. — Мы с «иезуитом», было время, шли вместе одной дорогой, раскрывались друг перед другом в преодолении пути. Но мы достигли распутья, и каждый выбрал свою дорогу: я — одну, он другую. Мы двинулись в разных направлениях, это правда. Однако цель у нас всегда оставалась одна.

Тензин Тхубтен закрыл глаза. Казалось, сознание бодхисаттвы воспарило к великой пустоте шуньяте, а его сущность слилась с вечной Дхармакайей, ища ответа на вставшую перед ним дилемму. Мог ли он рассказать все или обязан был хранить молчание? Может, дух его старинного друга, человека, которого он называл «иезуитом», явится ему на выручку и укажет путь?

Он открыл глаза — решение созрело.