Когда сливаются реки - Петрусь Бровка

После закуски Каспар во что бы то ни стало захотел показать Восилене колхоз.

Восилене согласилась, но по пути Ян затащил их к себе в мастерскую. Сняв со своей полочки первую попавшуюся под руку игрушку, он подал ее Восилене.

— Возьмите на память... Может, пригодится?

— Да перестаньте вы, ей-богу, как вам не совестно! — отнекивалась Восилене.

— А чего совестно? — усмехался старик.

Каспар помалкивал, он был согласен с Лайзаном. Однако в поведении Восилене ему почудилось и ненужное кокетство. «Чего жеманится, в самом деле, не в первый же раз выходит замуж!..» Впрочем, сказать он ничего не посмел, а вскоре эта мысль и вовсе вылетела у него из головы. На свиноферме они застали Марту, которая, как обычно, даже забыв поздороваться, накинулась на Каспара:

— Видите, хвастаться он умеет!.. А где мука? Полмешка осталось, и не подвозят...

Однако, заметив Восилене, Марта быстро осеклась — при чужих людях срамить своего председателя не хотелось. Кроме того, с чисто женской проницательностью она поняла, что тут не все просто. С чего бы это Каспар стал показывать этой литовке ферму? Что она, инспектор? Или прибыла закупать свиней для столовой? Что-то не видели прежде таких купцов... Нет, раз сошлись тут два таких вдовца, надо смотреть глубже!.. Она, как настоящая хозяйка, повела Восилене по свинарнику.

Когда подошли к выходу, Восилене шутливо заметила:

— Да ты, Каспар, настоящий свиной король! Такого хорошего племени не только на наши колхозы, а и на весь район хватит!..

— Если уж я король, то Марта — королева! — отшутился Каспар.

— Подбирайте королеву по себе! — отрезала девушка и, спохватившись, густо покраснела.

Каспар сделал вид, что ничего не заметил, но поспешил попрощаться с Мартой и увел Восилене с фермы. И как это не подумал он раньше о языке Марты? Такая в минуту, сама того не подозревая, может разрушить то, что он с таким трудом возводил долгое время.

Ничего больше показывать Каспар не стал, он охотно послушался Восилене, запряг коня и повез ее в Долгое. Но беспокоился он напрасно. Восилене ничуть не обижалась на Марту, она сама любила пошутить.

Гораздо больше ее занимали другие думы — ей понравились и хата Каспара, и его дети, встречи с которыми она так боялась, и столярня Лайзана. Больше всего беспокоила ее Визма — это взрослая девушка, она все понимала, вела себя сдержанно и спокойно, но при этом избегала прямо глядеть ей в глаза. Конечно, Визма сама скоро найдет себе жениха и, наверное, уйдет из дома, но в эти годы с ней будет нелегко найти верный тон. К тому же у них разный родной язык. Ну что же, вернуться после окончания строительства в «Пергале»? Значит, снова одна в хате, тишина и молчание вокруг, вздрагивание от каждого стука за окном, томление по живому человеческому теплу? И нет там, в «Пергале», никого, похожего на Каспара...

Мягко стучали копыта коня, белым потоком плыл по сторонам саней снег, дымился пеной под полозьями и чем-то напоминал бегущую воду, которая так успокаивает и умиротворяет человека. Восилене задумалась и доверчиво прислонилась к Каспару, а он положил ей руку на плечо.

— Перестань... Люди кругом, — как-то по-новому, с неожиданной лаской в голосе, попросила она.

Село было уже как на ладони. Оно стояло над скованным льдами озером, тихое и дремотное. Обындевелые ракиты напоминали облака, спустившиеся на землю, крыши покорно согнулись над толстыми пластами снега, и только кое-где сновали воробьи. Лишь около строительства тарахтел моторчик, словно молодое и еще не вполне окрепшее сердце всей этой округи. Под дощатой крышей около движка сидели и разговаривали Никифорович, Кузьма Шавойка и Вера Сорокина.

— Нет, вот окончим работу, и подамся опять в Ленинград, — продолжал Никифорович.

— В Ленинграде, конечно, лучше, — соглашался Кузьма. — А у нас то одно гнется, то другое ломается... Кое на кого из нас тут еще хороший дрючок нужен!

— Это я и сам вижу. А трудностей я не боюсь... От работы не умирают! Мы в Ленинграде когда-то зажигалки делали и жили, а теперь вон турбины по сто пятьдесят тысяч киловатт... Такая зажжет так зажжет! У меня же семья там — сыны, внучки, приятели с Кировского.

— А мы не семья? Мы, дядя, тоже свои...

— Так-то так, только, дети, не к той земле сердце прирастает, где жил безбедно, а к той, с которой в смертный час вместе был... Спросите ленинградца, который пережил блокаду в прошлую войну, — он вам расскажет...

Душа Никифоровича начинала томиться и тосковать. Приехав в село, он втянулся в новое дело и поначалу был целиком захвачен им. Теперь же часто задумывался, подолгу смотрел вдаль, где зимнее небо держалось тонким и хрупким краем на темной зубчатке сосновых вершин, а по ночам ему снились дымы над закопченными трубами, звон трамвая, ожерелья огней, убегающих в длинную и туманную перспективу улиц. Там, в городе, ему казалось, что воздух полей и тишина села приворожат его навсегда, что, хотя руки еще просят дела, сердце уже тоскует о покое; там он считал себя крестьянином по природе, хотя и не сознавался в этом. И — ошибался. Его руки сжились с металлом, глаза — с машинами, с громадными сводами цехов, легкие — с воздухом, в котором сладковатый запах деревьев и трав сдобрен горьковатым привкусом дымка.

Тяжело порывать с тем, к чему привыкает человек в течение всей жизни.

— Нет, поеду, — подтвердил Никифорович, словно кто-нибудь в этом сомневался.

— А кончим ее скоро, — вздохнул и Кузьма Шавойка, который прижился около движка и смутно, тревожно думал о том времени, когда станция будет построена и надобность в движке отпадет. — Начальник на стройку бегом бегает...

— Это он чтобы на Анежку насмотреться вдосталь, — хихикнула Вера Сорокина.

Алесь действительно с утра до вечера находился на строительстве, и, конечно, не потому только, что Анежка из столовой, где ей стало скучно, перешла в бригаду штукатуров, а потому, что и сам он не обладал достаточным опытом, а тех, кто пришел сюда, многому надо было учить. По современным масштабам стройка эта была маленькой, одна куйбышевская турбина могла заменить таких сто, если не больше, но процессы строительства в принципе были схожи. И потому он, наскоро позавтракав, бежал обычно в контору, быстро просматривал почту, подписывал необходимые бумаги и спешил сюда. Не забывал он побывать и у Анежки, хотя поговорить удавалось не всегда. Сейчас, в конце рабочего дня, он решил зайти к ней. Измазанная, в грубых штанах и куртке, она и на этот раз показалась ему совсем маленькой, даже чем-то похожей на неостриженного мальчишку. Чтобы побыть возле нее подольше, он взял у нее инструмент и начал ровнять глину на стене.

— Ну как, хорошо?

— Да нет же! — засмеялась она и показала, как нужно делать.

— Придется тебя в мастера переводить, — пошутил он, довольный ее успехами.

— А что ж мне, всю жизнь картошку чистить?

— Конечно нет... Но тяжеловато тебе тут.

— Нет, здесь мне больше нравится, чем на кухне.

— Отчего бы это?

— Тебя вижу чаще! — плутовато сощурила она ласковые черные глаза.

— Ого! — удивился Алесь. — Ты подшучивать надо мной начинаешь...

Алесь никогда еще не видел ее такой смелой и озорной. Сколько он ее знал, она непрерывно менялась, как полевой цветок, который сначала выглядит малозаметным бутоном, затем осторожно приоткрывает кончики лепестков, а потом непрерывно меняет краски и оттенки, все время оставаясь самим собой. Если бы Алесь увлекался поэзией, он пришел бы к выводу, что в этом и состоит красота женщины.

Всякий раз в ней обнаруживалась новая глубина, новое качество характера, новый оттенок чувства. И что самое главное — в любом новом качестве она становилась ему еще ближе, роднее, словно поднималась, приближалась к нему по извилистой тропинке в переменчивом весеннем свете. Иногда в состоянии восторга он готов был всерьез уверовать в достоверность древней легенды о том, что мужчина и женщина являются двумя половинками одного существа, насильно разделенными и обреченными всю жизнь искать друг друга, — он читал об этом на первом курсе института и тогда смеялся над наивностью поэтического вымысла... Не замечал он только одного, — что и сам причастен к этим переменам в ней, что многие из них — это отсвет и отзвук того, что родилось и происходит в нем самом. Они оба взрослели, оба старались стать лучше, чтобы еще больше нравиться друг другу. Любовь, как весна над цветком или гранильщик над алмазом, трудилась над их мыслями, чувствами, характерами успешно, что, к сожалению, бывает далеко не всегда...

— Анежка, — сказал Алесь дрогнувшим голосом, — знаешь, Анежка, больше я без тебя не могу...

— И я тоже.

Ему показалось, что Анежка не принимает его слов всерьез, и он попросил:

— Перестань шутить...

— Я не шучу!..

Он попытался схватить ее в объятия, но она отбежала: