Искатели - Даниил Гранин

Андрей тут же вызвал Цветкову и в присутствии Майи спросил, где она хочет работать. Он старался держаться беспристрастно, как это ни было ему тягостно.

Глядя Андрею прямо в глаза, Нина медленно, словно желая, чтобы он остановил ее, сказала:

— Разрешите мне работать с Майей Константиновной.

Мелькни в его взгляде огорчение, призыв, она бы отказалась. Но он думал о Марине. Он глядел на Нину и вспоминал Марину. И еще он думал о том, что все же он правильно поступил тогда в Лесопарке, на той солнечной брусничной полянке.

— Так, — спокойно сказал он. — Очень хорошо. Так и сделаем.

Вот и все кончилось, Нина…

Через полчаса она пришла к Майе Константиновне. Брови ее были сдвинуты, губы твердо сжаты. Она сосредоточенно выслушала инструктаж Майи и, оставшись одна, дала себе клятву — сделать все, что в ее силах, чтобы Майя победила, выполнять любую работу без отказа. Не ворчать. Если надо, оставаться по вечерам (не слишком часто, конечно). Учиться. Стараться придумать что-нибудь. Считалась же она в школе способной! Она представила себе все это свершившимся. Будет торжественное заседание. Приедут Тонков и другие ученые.

Майя Константиновна скажет с трибуны, что своим успехом она обязана Цветковой. Все оглядываются, находят Нину, приглашают ее в президиум. Она будет в том самом темно-голубом платье. Или нет, наверно, это случится зимой, она наденет свитер с оленями и высокие меховые ботиночки. Без всякой застенчивости, просто и скромно она расскажет, как работала, и, обведя глазами собрание, увидит Андрея Николаевича. Она небрежно скользнет по нему взглядом, а он покраснеет… нет, он выйдет из зала, опустив голову и останется ждать ее внизу. Когда, окруженная народом, она будет спускаться по лестнице, он отзовет ее. Она скажет своим спутникам: «Извините, я сейчас», — и сухо спросит его: «Что вам нужно?» — «Нина, — скажет он, — простите меня, Нина, я был слеп тогда, я не подозревал, какая вы…» — «Вы опоздали, Андрей Николаевич, — печально и холодно скажет она. — В моей душе все перегорело».

Это место выглядело каким-то сомнительным. И вообще, она не была уверена, станет ли он вскакивать, уходить и ждать ее внизу. Но стоило ли заводить всю эту историю, если бы он спокойно, вместе с другими хлопал ей. Нет, все будет не так. «Нина», — скажет он…

— Ниночка, у вас насморк? — раздался над ухом голос Новикова.

— Нет, почему? — не поняла она.

— А я смотрю, вы сидите с открытым ртом.

Все исчезло, — кругом те же стенды, верстаки, смеющиеся лица Новикова, Пеки Зайцева. Она постаралась улыбнуться как ни в чем не бывало. Смейтесь, смейтесь. Просмеетесь.

Перевод Цветковой еще больше обострил отношения Андрея с Устиновой.

Разговаривала Майя подчеркнуто официально, любые требования она сопровождала письменным заявлением. Андрей терпеливо пробовал объясниться с ней начистоту. Какого бы она ни была мнения о локаторе, это еще не причина видеть в Лобанове врага. Он требовал от нее нормальных рабочих отношений. Майя приняла непонимающий вид. Да, она не разрешает затирать свою работу. Что тут плохого?

— Я не могу не затирать вашу работу, — взорвался Андрей. — Она делается для мышей.

Разговор ни к чему не привел. Его неосторожная фраза стала известна в Управлении, и Андрея вызвали к управляющему. Дело этим бы не ограничилось, но главный инженер решительно взял Лобанова под защиту. Однако группу Устиновой сделали автономной. Положение Лобанова стало еще более двусмысленным. Он не имел права контролировать работу Устиновой — и обязан был ей помогать; ему мешали — он не имел права защищаться.

В самой лаборатории многие также не разделяли его отношения к работе Устиновой. Даже Борисов и тот поддавался авторитету Тонкова. Усольцев, Новиков, Рейнгольд были в восторге от обходительности Тонкова; им льстило, что он здоровался с ними за руку, отпускал им любезности и туманно и непонятно, щеголяя сложными терминами, нахваливал работу Устиновой, заверяя всех в ее успехе.

Один лишь Кривицкий открыто посмеивался:

— Мир хочет быть обманутым — пусть же обманывается. Скепсис Кривицкого никто не принимал всерьез, все видели, что Тонков относился к Майе хорошо. И действительно, он проявлял к нуждам ее группы самое горячее внимание.

В жизни каждого ученого, считал Тонков, приходит грустная пора, когда необходимо тратить больше сил на защиту достигнутого, чем на создание нового. Иначе можно потерять больше, чем создать.

Разумеется, Тонков не причислял себя к реакционерам в науке, гонителям нового, монополистам и т. п. Наоборот. Его искренне возмущало — с какой стати он, многое создавший, имеющий опыт, заслуги, положение, должен теперь, под старость, уступить свое место какому-нибудь безвестному юнцу вроде Лобанова. Разве это справедливо? Ведь тот же Лобанов, заняв эту вершину, всеми правдами и неправдами будет сталкивать вниз своих конкурентов. И это естественно, такова жизнь. Успех в науке представлялся Тонкову вершиной, где может уместиться один человек. Тонков был твердо уверен, что если кого-нибудь из его коллег хвалят, то тем самым хотят унизить его, Тонкова; если кто-либо добился удачи, то эта удача украдена у него, у Тонкова. Ему надо было, чтобы всюду он фигурировал один, другие мешали ему. Слава похожа на пирог: отрежут кому-нибудь кусок — значит, ему, Тонкову, останется меньше. Тех, кто покушался на этот кусок, он ненавидел. Но о людях, которые ему помогали, он умел по-настоящему заботиться. Так, он испытывал искреннюю благодарность к Майе Устиновой, видя, с какой добросовестностью и глубокой верой она пытается оживить его одряхлевшие идеи.

Технический отдел изводил Андрея бесконечными бумажками, требованиями всевозможных отчетов, форм. То, что раньше решалось телефонным звонком, теперь вызывало пространную угрожающую переписку.

Андрей вынужден был обратиться к Долгину.

— Без бумажки ты букашка, а с бумажкой — человек, — пре зрительно рассмеялся Долгин. — Это в порядке шутки. Вы настаивали на самостоятельности. Ваши требования увенчались успехом. Отныне мы обращаемся с вами как с самостоятельным объектом. Бумаг посылается вам не больше, чем на любую станцию.

— Станция, инстанция… На станциях целый аппарат, — возмущенно сказал Андрей, — а я один. Я превратился в писаря. Дай те мне людей.

Долгин сурово вздохнул, глаза его смеялись.

— Сие от меня не зависит. Штаты пересматривают раз в год.

Вскоре последовал новый, неожиданный и страшный удар. Приказом по Управлению с мотивировкой «сокращение штатов» был уволен Рейнгольд. Начальник отдела кадров, полковник в отставке, дал понять Андрею, что есть указания… Рейнгольд во время войны был на оккупированной территории, так что… должны понимать. Чувствовалось, что начальнику отдела кадров неприятна вся эта история, и говорил он, уткнувшись в бумаги, нехотя, с таким выражением, как будто у него горько во рту.

В парткоме Зорин после долгих разговоров признался Андрею: материал на Рейнгольда подготовил Долгин. Каковы бы ни были мотивы, побудившие Долгина, но Рейнгольда придется уволить.

— Ты войди в мое положение, — оправдывался Зорин. — Долгин начнет строчить на меня кляузы — пригреваю, мол, сомнительных товарищей… А я могу поручиться за Рейнгольда?

— А за Долгина ты можешь поручиться? — спросил Андрей. Он рассказал о попытке Потапенко навязаться Рейнгольду в соавторы.

Зорин вяло помотал головой. Где доказательства? Мы Потапенко доверяем больше, чем Рейнгольду. Да и при чем тут Потапенко, когда речь идет об анкетных данных Рейнгольда. Закона такого, может, и нет, и в Конституции не сказано, но вот Долгин ссылается на установки, он в этих вопросах мастак…

Андрей подергал рубашку, ему стало душно. Он налил в стакан воды, вода была теплой и безвкусной.

— Имей в виду, мы этого беззакония не допустим, — протяжно сказал Андрей, изо всех сил сдерживая ярость. — Мы с Борисовым выяснили на станции о Рейнгольде. Когда гитлеровцы взяли Таллин, Рейнгольд с женой и трехлетним сыном ушли. В двадцати километрах от города немцы нагнали всех беженцев и повернули назад. В оккупации он вел себя честно, это проверено. Да, он остался, но в чем его вина? По-твоему, каждый, кто был в оккупации, недостоин доверия, враг? Так можно только озлобить людей. Выл бы Рейнгольд членом партии, этот номер бы не прошел. Парт собрание бы не допустило. Опроси людей — все поручатся за него. А вы тут в одиночку решили. Пользуетесь доверием партии. Это беззаконие! Ты не поможешь — мы в райком пойдем, в обком, мы не позволим вам марать нашу Конституцию.

Расплывчатое лицо Зорина оживилось. Вот и чудесно. Даст райком команду восстановить — он будет только рад.

В райком поехал Борисов. Приемная второго секретаря Ковалевского была полна народу. Борисову назначили в шесть, но пошел восьмой час, а очередь почти не продвинулась. То и дело в кабинет Ковалевского входили инструкторы, раздавались звонки, секретарша переключала телефон, глядя на ожидающих пустым, невидящим взглядом.