Золото и мишура - Стюарт Фред

Единственный глаз Одноглазого был полон смертельной тоски.

— Да, вы правы. Однако этот Коллингвуд известен некоторым весьма влиятельным людям в Калифорнии. Известно, что его моральные качества оставляют желать много лучшего. Кроме того, этого Коллингвуда подозревают также в совершении ряда тяжких преступлений, за которые он не понес решительно никакого наказания. К сожалению, характер совершенных им преступлений таков, что доказать что-либо определенное в суде практически невозможно. Следовательно, в интересах некоторых влиятельных людей в Калифорнии — равно как и в интересах правосудия — было бы увеличить срок нахождения Коллингвуда за решеткой по крайней, мере еще на пять лет.

Начальник тюрьмы явно выглядел изумленным.

— Мой дорогой мистер Фонтен, но это невозможно!

Одноглазый вынул из кармана пиджака мешочек с золотом, которое он вез в Огайо из самой Калифорнии, и, ни слова не говоря, положил на стол. Начальник тюрьмы взял мешочек, заглянул внутрь, затем перевел взгляд на одноглазого посетителя, сидевшего по другую сторону стола, и глубоко вздохнул.

— Разумеется, — сказал он, — иногда бывают экстраординарные обстоятельства, которые блокируют обычные каналы отправления правосудия… — Он положил мешочек с золотом в один из выдвижных ящиков стола. — Передайте вашим друзьям в Калифорнии, мистер Фонтен, что этот Арчер Коллингвуд будет наказан за… — он снова прочистил горло, — за свои… кгм… преступления.

У Одноглазого хватило такта воздержаться от комментариев, а бывший член городской управы города Кливленда даже глазом не моргнул.

Чтобы противостоять ужасу тюремной жизни, Арчер должен был использовать все возможности своего богатого воображения. Он создал в мыслях свой романтический мир, в котором главным действующим лицом была прекрасная Эмма. Реальность же так называемой «образцовой тюрьмы» была невероятно грязной, пронизанной коррупцией и содомией. В обстановке насильственного молчания накапливалась и требовала выхода мрачная жестокость, которая еще более усиливалась от скованных кандалами маршировок по гнетущим коридорам тюрьмы. Надзиратели, большинство из которых прямо-таки упивались своей властью, делали и без того ужасную жизнь заключенных еще более невыносимой, причем особенно это касалось тех, кто не был в состоянии им платить. Среди заключенных было хорошо известно, что всех без исключения тюремщиков — от нижних чинов до святоши-начальника — можно подкупить.

У Арчера не было денег, чтобы откупиться от надзирателей, и потому первые после освобождения из одиночки месяцы они беспрерывно издевались над ним и пытались запугать. Особенно усердствовал рябой сержант Вулридж, у которого красивый парень-фермер вызывал какую-то особую садистскую ненависть. Однако Арчер не поддавался на провокации и не шел на какое-либо нарушение тюремного распорядка. Он зарабатывал себе дни, которые впоследствии будут вычтены из его срока. Каждый такой день оказывался еще одним шагом к свободе и к Эмме. По мере того как медленно, с их отвратительной кормежкой и отупляющим однообразием протекали день за днем, мысли об Эмме удерживали Арчера в здравом уме.

Из-за необходимости постоянно молчать трудно было познакомиться с другими заключенными, кроме сокамерника, а именно это было и одним из правил внутреннего распорядка. И хотя пытка молчанием была одной из самых угнетающих, многие заключенные предпочитали ее другой системе, которая практиковалась тогда в пенитенциарных заведениях Америки, — так называемой «филадельфийской системе», по которой заключенные содержались в отдельных камерах, причем тюремной охране не сообщались ни их имена, ни даже их преступления. Иные уверяли, что самое ужасное было в том, что всякий раз, когда заключенного выводили поразмять ноги, ему на голову в обязательном порядке надевали светонепроницаемый мешок. Но если «обернская» система, практикуемая в тюрьме штата Огайо, и была лучше, то разве только самую малость. Заключенные чувствовали себя совершенно изолированно от внешнего мира и из-за вынужденного молчания всегда находились в подавленном настроении.

Если что и было в такой системе хорошего, так разве только то, что Арчер и Джо Тандер, находясь в одной камере, стали душевно близкими людьми. По мере того как один месяц заключения сменялся другим, они шептались друг с Другом о прошлой жизни, делились надеждами и планами на будущее. Это была странная дружба, однако условность прежней жизни и беспросветность существования в тюрьме делали ее чувством сильным и глубоким. Арчер поверял Джо свои сны, в которых видел Эмму, а Джо рассказывал Арчеру о тех снах, в которых ему являлась индеанка по имени Розовый Восход. Они вместе отмечали в самодельных календарях всякий прожитый день и жаловались друг другу на ужасную кормежку. Поскольку на воле Джо работал мойщиком посуды и отчасти был знаком с некоторыми подробностями процесса приготовления пищи, он поведал Арчеру отвратительные подробности работы тюремных поваров.

В общем, когда Джо был условно освобожден, Арчер испытал смешанные чувства. С одной стороны, он был рад тому, что друг получил наконец свободу, пусть и условно, с другой стороны, утрата Джо повергла Арчера в отчаяние.

— Ничего, все будет о'кей, ведь скоро и тебя выпустят, — сказал Джо в ночь перед выходом на свободу. — И тогда-то мы с тобой и двинем в Калифорнию, где устроим двойную свадьбу: я женюсь на Розовом Восходе, а ты на Эмме.

— Конечно! — ответил Арчер и выдавил из себя улыбку.

— На сколько тебе должны скостить срок?

— Восемнадцать дней.

— Черт, Арчер, через пятнадцать месяцев тебя вполне могут освободить условно. А что такое, в конце концов, каких-то жалких пятнадцать месяцев?

— Да, конечно…

— Знаешь, старик, я стольким обязан тебе. Ведь пока ты не надоумил меня вести себя здесь так, чтобы скостили срок, я был всего-навсего психованным индейцем. И я очень тебе благодарен. Запомни, Джо Тандер не забудет сделанного ему добра. Буду навещать тебя каждый месяц.

Когда Джо был выпущен, Арчер улегся на верхнюю койку и невидящим взглядом уставился на потолок. «Пятнадцать месяцев… — говорил он себе. — Но я выдержу, они не сумеют сломать меня! Однако без Джо будет весьма непросто…»

Через три дня после того, как Джо освободился, Арчеру дали нового, смирного на вид сокамерника, в прошлом бухгалтера, который присвоил пятнадцать тысяч долларов из денег одного клиента. Этот низкорослый, с печальными глазами человек по имени Симмонс имел обыкновение перед сном плакать и молиться за здравие супруги и троих дочерей; ни его слезы, ни его молитвы, понятное дело, не могли поднять Арчеру настроение.

Угнетающая рутина тюремного распорядка нарушалась только по воскресеньям, когда часовая церковная служба в тюремной церкви нарушала монотонность существования заключенных. Сержант Вулридж, который был известен всей тюрьме как отъявленный взяточник, напускал на себя смирение, бубнил что-нибудь из Библии и исполнял на органе псалмы, что выглядело весьма своеобразно, потому как пункт тюремных правил об обязательном молчании не позволял заключенным даже подпевать. Остальные же дни тюремной жизни были бесконечными, как звездное пространство над головой.

Подъем в шесть, завтрак в шесть тридцать. Затем, с закованными в кандалы ногами, — развод по различным мастерским, в одной из которых с семи до полудня Арчеру приходилось стирать одежду заключенных. С полудня до часу дня — безмолвный обед. С часу до двух — безмолвная прогулка в тюремном дворике. С двух до шести вечера опять нужно было работать. В семь — безмолвный ужин. В восемь выключали свет. Бриться и мыться заключенным полагалось трижды в неделю, причем никаких личных бритв иметь не разрешалось. Льняное исподнее и чистые униформы полагались каждому дважды в месяц.

К смене белья и имел самое непосредственное отношение Арчер. Однажды, укладывая очередную груду грязного белья в бак со щелоком, Арчер увидел, что в прачечную вошли сержант Вулридж и еще двое надзирателей. Все трое направились к нему.