Таксопарк - Илья Штемлер

Крепыш развел руками, подчеркивая нелепость ситуации. Второй таксист ехидно посмеивался, выражая полную солидарность с крепышом. Он хоть и не был знаком с Тарутиным, но наслышался уже о чудачествах директора соседнего таксопарка.

— Думаю, дай уйду от греха подальше, — продолжал крепыш.

— А те остались, — подначил второй.

— И те уйдут. Все уйдут. Хозяин один останется. Со своими «лохматками»… Ох, зараза! — Крепыш обжег ладонь сигаретой, отбросил ее в сторону и принялся старательно растирать пальцами обожженное место.

Тарутин смотрел на его сосредоточенное лицо, пытаясь справиться с нарастающей злостью.

— Собирались, значит, поколотить меня?

— Поучить, Андрей Александрович, поучить, — морщился крепыш.

— Так-так… Ну а ночное безделье вас устраивает, да? А вереница таксомоторов на улице перед парком, ночующих где попало, вас устраивает?

Таксист засмеялся и с изумлением посмотрел на Тарутина.

— Да гори они огнем в ясный день! Чтобы я еще об этом думал…

— И чтобы машину в ремонт загнать, платить каждому вас тоже устраивает? — продолжал Тарутин.

— Ха-ха! В вашем парке другие порядки? Слышь, Женька! — Крепыш чуть ли не валился с ног от смеха. — Ха-ха! С луны свалился хозяин!

— За дураков нас принимает, — подхохатывал второй таксист.

— А мы положили на них! Верно, Женька?.. У нас свои игры, директор…

Крепыш не договорил: Тарутин надвинул кепи ему на нос, одной рукой прижал локти к туловищу, второй распахнул дверь таксомотора. Приподнял и впихнул на сиденье. Подхватил торчащие ноги и задвинул под руль'… Это произошло неожиданно и стремительно.

Крепыш сорвал с головы кепи, ошалело глядя на Тарутина. Он не мог еще сообразить, что произошло… Второй таксист прыжком отскочил к своей машине. Плюхнулся на сиденье и захлопнул дверь.

Тарутин усмехнулся, поправил задранный рукав пальто и повернулся спиной к крепышу…

И еще он подумал, что все ему надоело: и этот город, и эта работа, и эти люди…

Свернув на улицу, где разместилось управление, он неожиданно увидел длинную трубу котельной. Добротной белой кирпичной кладки. Это поразило Тарутина — сколько раз он проходил здесь и проезжал. Хотя бы вчера. А трубы этой, нелепо высокой, не замечал. Не могли же построить ее за ночь? Наваждение, и только. Он мог поклясться: раньше этой трубы не было. Или он смотрел на нее и не видел? Тарутин сделал шаг в сторону. Нет, труба была видна и отсюда. Точно гвоздь в пустом листе фанеры… Но он, кажется, догадывается, в чем дело, — дым! Широкая серая лента дыма оповещала о наступлении зимнего отопительного сезона, привлекая внимание… В памяти вдруг возник образ Вохты с его широким лицом, спрятанным за толстыми линзами бинокуляров. Возможно, и была какая-то неясная ассоциативная связь между громоздкой трубой и начальником пятой колонны. Или он просто часто думал о Вохте… Их отношения оказались гораздо запутанней, чем можно было предположить. Одно Тарутину ясно — не так все просто с Вохтой. Это не стяжательница Муртазиха, дрянная тетка… И странное дело, если быть сейчас до конца честным, он испытывал еще и непонятную досаду на то, что Вохта оказался не совсем таким, каким поначалу он себе его представил: обычным делягой, комбинатором. Тарутин воздерживался принимать решение в отношении Вохты, несмотря на нетерпение Кораблевой и разные слухи. Безусловно, Вохта ловчил. Но что лежит в основе его поведения? Какая корысть во всех его делах для него самого? Корысти нет, есть мировоззрение. Это точно! И чтобы не разрушить систему, соответствующую его мировоззрению, Вохта поддерживает ее всем арсеналом средств, в силу которых он свято верил. Конформист в самом ярком своем проявлении… Но почему честный Сучков работает хуже Вохты? Или горлодер Садовников? Куда им всем до Вохты? Он нащупал ту самую границу, где в глазах определенной части водителей нечестность оборачивается благородством, а корысть добродетелью… Но все это ложь! Ложь! Игра в поддавки… Если разум мирится с мыслью, что в основе добродетели лежит вероломство, тогда зачем мы живем! Он, Тарутин, и Вохта — несовместимые понятия… Но как ему сейчас обойтись без Вохты, на кого опереться? Ведь надо работать. Вести план. Иначе все его потуги будут лишь мишенью для насмешек. Сам он может выдержать такое испытание, но кто его станет терпеть на этой должности? Подумаешь, явился реформатор! Годами складывались отношения, при которых Вохта себя чувствовал как рыба в воде. И самое печальное, что отношения эти, как дурная болезнь, передаются и новичкам, только поступившим на работу в таксопарк. С ретивостью, свойственной молодости, новички пытаются перещеголять ветеранов в нахальстве своем и наглости. Так и крутится колесо, захватывая своим тяжелым вращением все новых и новых людей…

Дежурный вахтер взглянул на Тарутина, узнал и объявил, что все в сборе, да Тарутин и сам догадался — у подъезда собралось не менее двадцати черных холеных автомобилей, похожих на тюленей, среди которых он приметил и машину начальника управления с тремя итальянскими противотуманными фарами…

Зал, где обычно проводили «селекторку», находился на втором этаже, в конце длинного, непривычно пустого сейчас коридора. Управленческий телефонист, припадая на сухую ногу, что-то проверял в разбросанных на полу проводах. И громко ворчал. А кому это понравится? И воскресенье, и шесть утра! Не война ведь, верно? И не пожар! Но ворчал он для порядка — кто, как не он, телефонист, понимал, что время выбрано не случайно — наименьшая загрузка междугородной телефонной линии.

Из распахнутых дверей зала доносились сигналы метронома: шли последние минуты перед началом селекторного совещания.

Обычно каждый старался занять место подальше от начальства, где-нибудь в уголочке, поэтому весь центр был свободен. Начальник управления Корин и его заместитель по пассажирским перевозкам Лариков восседали за председательским столом. Заметив Тарутина, Лариков указал ему на место в первом ряду, но Тарутин покачал головой и поспешно протиснулся в угол. Вокруг сдержанно засмеялись.

С большинством из присутствующих Тарутин был знаком слабо, а некоторых и вовсе не знал: в зале собрались руководители автобусных и грузовых парков. Народ суровый, в основном бывшие шоферы, знающие службу от и до…

Да и предстоящий разговор к веселью не очень располагал. Ясно, что по пустякам министр не стал бы вызывать на ковер…

Управляющий нервничал и не скрывал этого — он курил, просматривал записи, то и дело что-то уточняя у своих замов.

Поначалу Тарутин решил, что из таксистов его одного пригласили, но, заметив в стороне крупный тяжелый профиль Абрамцева, успокоился.

После встречи на квартире Тарутина, когда обсуждался проект строительства центра, они не встречались. А неделю назад проект неожиданно затребовал Лариков: ясно, что ему обо всем рассказал Абрамцев, кто же еще? Маркин так не поступит, не предупредив Тарутина. Конечно, Абрамцев. Да Лариков и не пытался этого скрыть. Везде успевает Абрамцев. А с виду такой тяжеловес, к тому же страдает астмой. Почти всю партию новых таксомоторов Лариков передал в его парк. Часть улицы перед парком заставлена «Волгами», точно городская платная стоянка. И сторожей посадил в стеклянные будки. Жильцы пишут жалобы: круглые сутки под окнами шумят двигатели, руготня, крики. А в доме детский сад. Малыши все слышат. Играют в шоферов — ругаются матом, безобразие…

Но, как ни странно, репутация делового человека от всех этих передряг у Абрамцева еще более укреплялась. А эффективность сиюминутных методов решения многих сложных хозяйственных задач и удачливость Абрамцева в делах выбивали почву из-под ног Тарутина. Ставили под сомнение необходимость его хозяйственных реформ и невольно наводили на вопрос — не является ли реформаторский зуд Тарутина дымовой завесой, за которой молодой директор хочет скрыть свое бессилие, свое неумение работать, что так часто встречалось среди ретивых, но малоспособных выдвиженцев? Правда, Тарутин к их числу не относился: он был производственником, до переезда работал главным инженером автохозяйства в Ленинграде. Да и тут, справляя службу в управлении, он показал себя с неплохой стороны. Хотя вся его служба заключалась в составлении отчетов — невольный удел большинства сотрудников управления. Но опыт практической работы в Ленинграде не мог пройти бесследно…

Тарутин еще раз внимательно оглядел зал — Мусатова не было. И, судя по всему, не будет: совещание вот-вот начнется, а опоздание на «селекторку» расценивалось как дурной тон, лучше вообще не прийти.

Звуки метронома, ритмично возникавшие в зале, словно капли воды из неплотно закрытого крана, прекратились. И все невольно остановили взгляд на ящике динамика, что сейчас был подключен к междугородной телефонной линии. Лица мужчин, видавших виды на своей суровой и далеко не благополучной должности руководителей автохозяйств, на первый взгляд казались по-детски виноватыми, словно заведомо знали, что ничего хорошего им не дождаться, и в то же время теплилась надежда — авось пронесет. Многие из них были добросовестными, честными людьми, прекрасными работниками. Но обстоятельства, сопутствующие их хлопотливой должности, подчас были настолько непреодолимыми, что предстоящая взбучка министра казалась им вроде пометки, наподобие очередного узла, повязанного для отмера глубины на бесконечном морском лине. Так что при более внимательном пригляде можно было понять, что впечатление детской виноватости на лицах уступает место просто любопытству. И уверенности, что они не самые плохие в гигантском муравейнике министерства, наверняка найдутся и более неблагополучные хозяйства, на которых обрушится министерский гнев. Вот когда можно будет благодушно подымить сигаретой. Не случайно ведь селекторное совещание прозвали «радионяней»…