Последний воин. Книга надежды - Анатолий Афанасьев

— Сучку эту так и не встретил больше?

На этот вопрос отвечать не хотелось, но Пашута ответил из уважения к новой судьбе Вильямины:

— Нет, не встретил.

— Тоскуешь?

— Зачем это тебе, Виля?

Лицо её посуровело, точно всё прожитое на нём на миг отразилось.

— Передо мной не надо гордость свою показывать. Ты же знаешь. Кивни только, я Владика враз выставлю. Ты прав, он хороший и любит меня, но у меня к нему душа холодная. К тебе я прикипела, Паша, а ты вон как… За что ты так со мной обошёлся? Объясни хоть раз на прощание, чем я тебе не угодила?

Пашута повернулся к плите, молча возился с чайником, заваривал цейлонский, из жестяной коробочки. Он думал, как бы так половчее соврать, чтобы её не оскорбить и чтобы похоже было на правду. Для него это всё пустое, а ей важно, ей ещё долго жить, и дети у них с Владиком, даст бог, заведутся.

— Мы с тобой чем-то схожи, Виля, как брат с сестрой. А она другая. Она для меня загадка.

— Ты от меня ушёл, когда её и в помине не было. Ты от меня так сбежал, будто я кровь твою пила.

Злость в Пашуте ворохнулась. Почему он должен отчитываться? Дадут ему наконец покоя хоть на день?

— Пойдём, там Владик заждался. Ещё чего-нибудь вообразит.

— Не ответишь?

— Нечего отвечать. У меня к тебе претензий нет.

— Зато у меня есть.

Кажется, она всё же настроилась на ссору. Пашуте стало скучно. С бабой всегда так: начнёт за здравие, кончит за упокой. И наоборот. Нипочём не угадаешь, в какой момент её чёрт взбрыкнёт. Пашута сел за стол, опустил голову на кулаки, на глаза нагнал побольше скуки.

— Ты зачем пришла, Вилька? Последние нервы будешь мне мотать? У меня ведь не заржавеет. Как пришла, так и вылетишь отсюда. Со всеми своими претензиями.

— Ты что, Павел?! Я же по-хорошему. Ты чего взбеленился?

— По-хорошему? Тогда пошли чай пить… Надоело, Вилька! А ведь ты ещё, дрянь такая, сама передо мной виновата. Из-за тебя Варвара уехала. Ты зачем в деревню припёрлась? Я тебя звал? Я тебе какие-нибудь обещания давал? Ты чего в меня вцепилась, как в вешалку? Дать бы тебе по башке, чтобы искры посыпались!

У Вильямины, пока она слушала, как Пашута себя заводит, по щеке скатилась крохотная слезинка.

— Ну дай! Дай, если тебе легче будет.

А в Пашуте землетрясение произошло. Каким-то сильным толчком его сперва пригнуло к столу, потом выпрямило, и перед глазами крутнулись огненные столбы. И тут же он обмяк, остыл, неземная усталость его сковала. Слезинка Вилькина просверлила в его мозгу большую дырку.

А она к стене отшатнулась, руки на груди в ужасе стиснула, точно мертвяка углядела посреди шумного бала. Пашута злорадно подумал: «Ага, испугалась, так тебе и надо!»

— Пойдём, малышка, — мягко позвал он. — Чего уж нам делать теперь? Обоих жизнь одурачила. Но тебе она всё с надбавкой вернёт.

За чаем просидели около часа. На Владика любо-дорого было смотреть. Чинный, немногословный, чаёк из чашки в блюдце переливает. С Павлом Даниловичем вежлив, предупредителен. С Вильяминой — как с царевной. Она ворохнуться не успеет, он ей под локоток то медок, то бублик. Бубликов и сухих баранок они ворох принесли с собой. Вильямина бублики любила. Пашута вспомнил: когда она тут жила, он на эти самые бублики даже под подушкой натыкался. «Неужели, — подумал Пашута, — мы все, когда любим, дураками становимся?» Не мог он поверить в перемены, которые так старательно изображал Шпунтов. Эта нынешняя его приниженность впоследствии бедной Вильямине ой как отольётся…

— Ты, Виля, на его уловки, — посоветовал Пашута, — не очень-то клюй. Это он пока тихий и угодливый. Опомнится — даст тебе жару.

— Зачем так говоришь, Павел Данилович? — Шпунтов поднял на него скорбный взгляд. — Ты же ничего про меня не знаешь.

— Кое-чего знаю. Ты, Владик, по натуре балбес и диктатор. Я очень за Вильямину беспокоюсь.

Владик насупился, Вильямина за него заступилась:

— Ты же только сейчас, на кухне, говорил, что Владик хороший парень?

— Хороший, если ему дыхание пресечь.

— Мелешь чего попало, Пашка, — возмутилась женщина. — Вот уж не думала, что ты такой злобный.

— Ага! Защищаешь его. То ли ещё будет. Повезло тебе, Шпунтов. Вильямина — баба добрая. Вот уж ты над ней натешишься!.. Ты погляди, погляди, Вилька! Погляди, каким он меня взглядом ожёг… У него руки загребущие, глаза завидущие. Он тебя, Вилька, сожрёт и косточек не оставит. Я за ним такие дела знаю, после тебе расскажу.

Шпунтов поднялся и побрёл на кухню, якобы покурить. Будто они в комнате не надымили так, хоть топор вешай.

— Ты чего, Паш, совсем спятил? — тихо спросила Вильямина, и некая надежда заново пробудилась в её голосе. Она Пашуте улыбалась, как больному, ладошкой его руку на столе накрыла, погладила. — Ты чего на него набросился, милый? Ведь он ни в чём не виноват. Он страдает, Паша. Это мы с тобой перед ним виноваты.

Пашута отнял руку, поскрёб затылок. Судорога, которая чуть не свалила его на кухне, продолжала его корёжить, не видимая никому.

— Сиди тут, а я пойду извинюсь. Я всегда извиняюсь, когда виноват. Уже два раза в жизни извинялся.

В коридоре постоял у вешалки, потёр виски, подёргал кожу на щеках. Никуда боль не уходила, жгла внутри, сверлила. «Ох, — сказал он себе. — Ох, Варя, чёрт бы тебя побрал!»

Шпунтов сидел в углу, прижавшись боком к холодильнику. Лицо у него было отчаянное.

— А ведь я тебя понимаю, Павел Данилович. Раньше бы не понял, а теперь понимаю. Допекло тебя до самых печёнок. Допекло!

— Допекло, Владик. Стыдно признаться. Я скоро больших бед натворю. Ты лучше Вильку ко мне не таскай.

— Я её беречь от тебя буду.

Пашута достал сигарету из пачки.

— Тошно жить, Владик. Барабанами надутыми ходим по земле. А кто-то по нас палочками дробь выбивает. В ушах звон сплошной.

— Я тебя понимаю, — повторил Шпунтов с усмешкой.

2

Четвёртый день работал Пашута дворником на Чистых прудах. По его ведомству проходило пять домов и окрестности. Хлопот было не так много, но если относиться к своим обязанностям добросовестно, то день прокрутишься незаметно. Раньше у Пашуты было обывательское представление, что дворник — это тот человек, который стоит в разных местах двора, опершись на метлу с унылым, озабоченным видом, а потом на несколько дней исчезает.

В жизни всё не так просто. Вставать приходилось рано, до света, чтобы приготовить бачки к приезду спецмашины, на которой работали двое разбитных, полудикого обличья парней, впоследствии оказавшихся студентами Энергетического института. Ребята эти, Гриша и Гоша, белокурые, жилистые, похожие друг на друга как родные братья, всегда спешили, точно на пожар, и с самого начала отнеслись к Пашуте высокомерно. Они на него пошумливали свысока:

— Эй, дядя! Шустрей вращайся, товар портится.

— Ему нагибаться нельзя, он метлу проглотил.

Гоготали дружно, истово хлопали крышками бачков, гремели своими ухватами, словно на поляне резвились. Пашута их увещевал:

— Потише бы, братцы. Спят же люди. А им на работу вставать. Надо уважение иметь.

Уж неизвестно, за кого приняли Пашуту озорники, но каждое его слово добавляло им веселья.

— Вникай и помни! — вопил Гриша. — Высшие уроки нравственности! Дворник-морализатор — продукт технократической цивилизации.

— Ты, по большому счёту, не прав, гражданин с метлой, — вторил Гоша. — Час не доспят, на работу злее будут.

Пашута в первое утро хотел на них окрыситься, но ему самому смешно стало, когда Гоша, изображая акробата, кувыркался с лопатой возле бачка, а его дружок, наступив на его брезентовую грудь сапогом, зычно провозгласил:

— Умри, раб!

Ребята на поверку оказались добродушные и безалаберные, по молодому делу они сами крепко недосыпали, криками и прибаутками старались себя взбодрить, чтобы на лекциях не опозориться. Деревенские ребята, хлебнувшие уже столичной жизни по ноздри, но деньги они промышляли честным ассенизаторским трудом. Когда поближе познакомились, Гоша объяснил Пашуте своё понимание жизни:

— Ты человек городской, Павел Данилович, к тому же философского склада, раз до такой службы докатился. Тебе наши трудности в диковину. К тебе научно-тех-нический прогресс через форточку влез. Ты его давно ждал и от всей души ему рад. С нами дело иное. Деревенского мужика городская культура с ног сбивает. Она к нему под рёбра входит, как нож. Он ведь горькую запивает, чтобы от её чрезмерных доз уберечься. Культура и прогресс, Павел Данилович, это порождение дьявола, а не здравого человеческого рассудка. Разве нормальный человек станет по доброй воле сам себя убивать?

— Не понял, ты про что?

— Про то, что урбанизация рифмуется с канализацией. А которые, как мы с Гришей, чудом от культуры оборонились и не сломались, тем приходится на своём горбу за вами мусор вывозить.