Приключения Перигрина Пикля - Тобайас Смоллет

Так разглагольствовал Пелит, без устали работая языком, делая один промах за другим, пока очередь не дошла до «Семи таинств» Пуссена. Тут снова привратник в преизбытке рвения выразил свой восторг, сказав, что эти произведения — «impayables»[22], после чего живописец обратился к нему с торжествующим видом:

— Простите, друг мой, в данном случае вы ошибаетесь; эти картины писаны не Импеяблем, а Никола Пуссеном. Я видел гравюры с них в Англии; стало быть, бросьте ваши фокусы с путешественниками, мистер Привратник, или Превратник, или как вас там зовут.

Он был упоен этим мнимым торжеством своего разума, которое подстрекнуло его к новым любопытным замечаниям касательно всех прочих картин в этой прославленной коллекции; но, видя, что доктор отнюдь не выражает удовольствия и одобрения, а скорее принимает их с молчаливым пренебрежением, он не мог примириться с его равнодушием и спросил с насмешливой улыбкой, случалось ли ему когда-нибудь видеть столько шедевров. Доктор, посмотрев на него с состраданием, не лишенным презрения, отвечал, что здесь нет ничего, что заслуживало бы внимания человека, знакомого с идеями древних, и что творец наилучшей картины, ныне здравствующий, недостоин чистить кисти тех великих мастеров, которые прославлены греческими и римскими писателями.

— О боже! — с громким смехом воскликнул живописец. — Наконец-то вы попали впросак, любезный доктор, ибо хорошо известно, что ваши древние греческие и римские художники ровно ничего в этом деле не смыслили по сравнению с нашими современными мастерами по той простой причине, что у них было только три-четыре краски и они не умели писать маслом. А затем кого из ваших старых заплесневелых греков могли бы вы поставить рядом с божественным Рафаэлем, великолепнейшим Микеланджело Бона Роти, изящным Гвидо, чарующим Тицианом и превосходящим их всех великим Рубенсом и…

Он мог бы продолжить длинный перечень имен, которые заучил наизусть для этой цели, не имея ни малейшего представления о разнообразных их достоинствах, если бы ему не помешал его друг, который был возмущен той непочтительностью, с какою он отозвался о греках, и, назвав его богохульником, готом, беотийцем, в свою очередь спросил с большой горячностью, кто из этих жалких современников может соперничать с Панэном из Афин и его братом Фидием, с Поликлетом из Сициона, Полигнотом Трасийским, Паразием из Эфеса, прозванным Абродиаитос, или Прекрасный, и Апеллесом, королем художников. Он предложил ему показать какой-нибудь современный портрет, который выдержал бы сравнение с «Еленой» Зевксиса Гераклийского, или какую-нибудь картину, равную «Жертвоприношению Ифигении» Тиманта Сиционийского, не говоря уже о «Двенадцати богах» Асклепиодора-Афинянина, за которых Мназон, тиран Элатеи, дал ему примерно по триста фунтов, или о гомеровском «Аде» — произведении Никия, который отказался от шестидесяти талантов, равных приблизительно одиннадцати тысячам фунтов, и великодушно преподнес его в дар своему отечеству. Он потребовал, чтобы художник показал ему коллекцию, не уступающую той, что находится в Дельфийском храме и упоминается в «Ионе» Еврипида, где Геркулес и его спутник Иолай изображены убивающими Лернейскую гидру золотыми серпами, kruseais harpais где Беллерофонт появляется на своем крылатом коне, побеждая огнедышащую химеру, tan puripneousan, и где представлена война титанов — здесь Юпитер стоит с огненной молнией, Keraunon amphipuron, там Паллада, страшная для взоров, Gorgopon, потрясает своим копьем, направленным против гигантского Энцелада, а Вакх, с тонкими ивовыми прутьями, побеждает и убивает gas teknon, или могучего сына Земли.

Живописец был изумлен и потрясен этим перечнем имен и фактов, произнесенным с удивительным жаром и стремительностью, и сначала заподозрил, что все это было плодом докторской фантазии. Но когда Пикль, с целью польстить тщеславию доктора, принял его сторону и подтвердил справедливость всех его положений, мистер Пелит изменил свое мнение и в красноречивом молчании восхищался необъятными познаниями своего друга. Короче, Перигрин без труда убедился в том, что они были фальшивыми энтузиастами, которые отнюдь не могли притязать на понимание и вкус и делали вид, будто восхищаются тем, чего не знают, — один считал, своей обязанностью выражать восторг при виде произведений тех, кто был наиболее известен в его профессии, независимо от того, нравятся они ему или не нравятся, а другой, будучи ученым, почитал своим долгом возносить древних на недосягаемую высоту с притворным воодушевлением, которое отнюдь не было вызвано сведениями об их высоких качествах. Наш молодой джентльмен столь ловко приспособился к нраву каждого из них, что задолго до окончания осмотра завоевал симпатии обоих.

Из Пале-Рояля он отправился с ними в картезианский монастырь, где они созерцали «Жизнь святого Бруно» Ле Сюера, чье имя было вовсе неизвестно живописцу, вследствие чего он осудил всю эту композицию как жалкую и ничтожную, хотя, по мнению всех знатоков, она является прекраснейшим произведением искусства.

Когда любознательность их была удовлетворена, Перигрин спросил, не удостоят ли они отобедать вместе с ним; но либо они остерегались критических замечаний незнакомца, либо ранее получили приглашение, как бы то ни было, они отклонили предложение, сославшись на свидание, хотя выразили желание поддерживать знакомство с ним, а мистер Пелит взял на себя смелость спросить его имя, которое он и назвал, обещав, ибо они были чужестранцами в Париже, явиться к ним на следующий день до полудня, чтобы проводить их в Отель де Тулуз и дома других аристократов, славившиеся картинами или оригинальной мебелью. Они с благодарностью приняли его предложение и в тот же день навели справки у английских джентльменов касательно репутации нашего героя, каковая пришлась им столь по вкусу, что во время второго свидания они явно искали его расположения и, услыхав о предстоящем его отъезде, настойчиво добивались чести посетить вместе с ним Нидерланды. Он отвечал им, что ничто не может доставить ему большее удовольствие, чем перспектива иметь таких спутников, и они немедля назначили день отъезда.

Глава XLIII

Он представляет своих новых друзей мистеру Джолтеру, с коим доктор вступает в спор о государственном устройстве, который едва не приводит к открытой войне

Тем временем он не только знакомил их со всеми достопримечательностями города, но и посещал вместе с ними все королевские дворцы в пределах одного дня пути от Парижа и в промежутке между этими поездками угостил их изысканным обедом в своем доме, где доктор и мистер Джолтер вступили в спор, который едва не привел к непримиримой вражде. Эти джентльмены, в равной мере наделенные чванством, педантизмом и мрачностью, придерживались благодаря воспитанию и среде диаметрально противоположных политических убеждений: один, как мы уже упомянули, был фанатически предан «высокой церкви», другой был ярым республиканцем. Гувернер верил, что люди не могут быть счастливы и земля не может приносить плоды в изобилии, если власть духовенства и правительства ограничена, тогда как, по мнению доктора, не существует государственного строя более совершенного, чем демократический, и страна может процветать только под властью черни.

Благодаря этим обстоятельствам не чудо, что в пылу откровенной беседы между ними возникли разногласия, особенно если принять в расчет желание хозяина поощрить и обострить прения. Первым поводом к размолвке послужило неудачное замечание живописца, что куропатка, которую он в тот момент ел, была вкуснейшим деликатесом, какой ему когда-либо случалось отведывать. Его приятель признал этих птиц наилучшими из всех виденных им во Франции, но утверждал, что они не так жирны и нежны, как те, которые пойманы в Англии. Гувернер, считая это замечание результатом предубеждения и неопытности, сказал с саркастической улыбкой:

— Мне кажется, сэр, вы весьма расположены оценивать все здешние продукты ниже продуктов вашей родины.

— Совершенно верно, сэр, — отвечал врач, слегка приосанившись, — и, надеюсь, не без основания,

— А скажите, пожалуйста, — продолжал наставник, — почему французские куропатки не могут быть так же хороши, как английские?

— По очень простой причине, — заявил тот: — они не так откормлены. Железная рука угнетения простерта над всеми животными в пределах французских владений, даже над тварями земными и птицами небесными. Kunessin oionoisi te pasi.

— Ей-богу, — воскликнул живописец, — эта истина не может быть опровергнута! Думаю, меня никак нельзя назвать лакомым кусочком, и тем не менее цвет лица у англичанина отличается какой-то свежестью, какою-то джинсикуа[23], — кажется, так это называется, — столь привлекательною для голодного француза, что я многих ловил на том, как они смотрели на меня с чрезвычайным аппетитом, когда я проходил мимо. А что касается до их псов или, вернее, их волков, то, как только я их вижу — э, слуга покорный, мистер Сукин Сын! — я уже начеку. Доктор может подтвердить, что даже их лошади или, вернее, живые одры, впряженные в нашу карету, вытягивали свои длинные шеи и обнюхивали нас, как лакомое блюдо.