Жизнь Владислава Ходасевича - Ирина Муравьева

Еще ранее, в Саарове, 23 декабря 1922 года, накануне Сочельника, написаны совсем уже безотрадные стихи:

Было на улице полутемно.Стукнуло где-то под крышей окно.

Свет промелькнул, занавеска взвилась,Быстрая тень со стены сорвалась —

Счастлив, кто падает вниз головой:Мир для него хоть на миг — а иной.

Это — сродни цветаевскому: «Право на жительственный свой лист ногами топчу!» Даже любовь не спасает от экзистенциального ужаса жизни в чужой стране, от «европейской ночи»…

О стихах «Под землей» Горький пишет: «Стихи сокрушительные, для меня в них звучит что-то Бодлэровское, но, если позволите сказать, три последние строки кажутся мне лишними. <…>

А если Вы напишите цикл таких стихов, как „Марихен“, „Под землей“ — это будет удивительно хорошо!»

Речь идет о строчках:

И злость, и скорбь моя кипит,И трость моя в чужой гранитНеумолкаемо стучит.

Возможно, строчки эти показались Горькому слишком гневными или осуждающими по отношению к жалкому старику, мастурбирующему в общественном туалете; но злость и скорбь поэта предназначались не ему, а отвратительному городскому миру. Ходасевич совету не последовал и строки не убрал…

Во втором номере «Беседы» будут напечатаны стихи Николая Оцупа и Софии Парнок, первая часть «Поэтического хозяйства Пушкина» — работа Ходасевича, вскоре изданная в России со множеством опечаток, что бесконечно мучило автора, «Воспоминания» Горького, статья и воспоминания Андрея Белого, письма В. Розанова к Горькому и по-прежнему богато представленный научный отдел. В № 3 — стихи Федора Сологуба, «Берлинские стихи» Ходасевича и окончание «Поэтического хозяйства Пушкина», неопубликованные стихи Самуила Киссина из цикла «Крапива» (Ходасевич хранил память о покойном друге), «Рассказ о безответной любви» Горького, мелкие рассказы Алексея Ремизова, рассказ Стефана Цвейга «Переулок лунного света» в переводе и научные статьи.

Около 800 экземпляров первого номера журнала продано русским эмигрантам — при всей антипатии многих из них к Горькому они заинтересовались журналом. Но Горький мечтает о России — вся надежда и весь расчет на нее. Он считает, что «Беседа» будет мостиком между современной Россией и Европой, будет приобщать Россию к европейской культуре. При этом он подчеркивает, что «Беседа» — журнал беспартийный, чуждый всякой политики. Позднее Ходасевич писал в примечаниях к опубликованным уже после его смерти письмам Горького к нему: «До 1922 года в советской России существовала только военная цензура. В 1922 году была введена общая, крайне придирчивая. Частные издательства и журналы закрылись. Пришла идея издавать в Берлине такой журнал, в котором писатели, живущие в советской России, могли бы через голову цензуры и советских редакций печатать произведения, не содержащие прямых выпадов против власти, но все же написанные свободно. В то время она еще была более или менее осуществима. Теперь такая мысль показалась бы дикостью». И еще: «… начало обнаруживаться, что писатели, живущие в советской России, не решаются сотрудничать в „Беседе“. Некоторые рукописи, посланные оттуда, пропали на почте». Пропала, в частности, рукопись Сергеева-Ценского.

Горький как будто бы получил кой-какие обещания, во всяком случае обещание о закупке «Беседы» советским книготоргом. Но его водят за нос. В сентябрьском письме 1923 года он пишет Ходасевичу: «Имею сведения, что вопрос этот („о допущении“ „Беседы“ в Россию. — И. М.) „рассматривается“. О, Господи…» Сейчас опубликованы документы по поводу того, как «рассматривался» этот вопрос. В секретном бюллетене Главлита за декабрь 1923 года за подписью заведующего этим учреждением Лебедева-Полянского говорилось: «Журнал ориентируется на „рафинированную“ интеллигенцию. Журнал замыкается в круг политической, философской и публицистической изощренности, идеалистического, антропософского направления». «Литературная часть» журнала «за некоторым исключением, полна упадочнических тенденций, мистицизма и антиреволюционного пацифизма». «Кроме идеологической враждебности к марксизму, материализму и нежелания считаться с задачами современного социалистического строительства, журнал рекламирует эсеровские, меньшевистские и кадетские периодические издания („Современные записки“, „Заря“, „Русский голос“ и другие). Главлитом журнал в СССР не допущен». Также там говорилось, что журнал выпускается «при активном участии крупных меньшевистских сил».

Этот бюллетень, сильно смахивающий на донос, серьезно затормозил или, точнее, вовсе свел на нет возможность прохождения «Беседы» в Россию. Правда, в результате противодействия каких-то других сил (возможно, хлопот Е. П. Пешковой) 28 августа 1924 года состоялось заседание Политбюро ЦК партии, на котором было решено: «Поручить Главлиту не чинить препятствий к свободному допуску в СССР журнала „Беседа“». Но ход этому решению так и не был дан. Главлит оказался сильнее, возможно потому, что в целом было ясно: журнал не созвучен «пафосу социалистического строительства».

Журнал еще длит свое существование до 1925 года и по-прежнему интересен: и прозой, и стихами, и своим научным отделом. Но денег на издание уже нет, Каплун в конце концов разоряется…

Летом 1923 года, с 13 августа, Ходасевич и Берберова поселяются в курортном местечке Преров, на берегу Балтийского моря. Здесь живут Зайцевы, Муратовы, Бердяевы, Толстые. Все они часто совершают совместные прогулки по берегу. Северное море, холодный ветер, морская свежесть…

За год до этого, тоже у моря, Ходасевич пишет первое стихотворение безотрадного, безнадежного цикла о Каине под общим названием «У моря»: «Misdroy, 15 авг. 1922. Утром, в постели, в отчаянии». Отчаяние не проходило, а даже усиливалось…

Лежу, ленивая амеба…Гляжу, прищуря левый глаз,В эмалированное небо,Как в опрокинувшийся таз. <…>

Над раскаленными песками,И не жива, и не мертва,Торчит колючими пучкамиБелесоватая трава.

А по пескам, жарой измаян,Средь здоровеющих людейНеузнанный проходит КаинС экземою между бровей.

Из-за этой экземы стихи принято считать написанными как бы про самого себя — Каина, косвенно предавшего друга юности, почти брата, Муни. Но когда Нюра написала что-то Ходасевичу по поводу этих стихов, ей присланных (возможно, применяя их смысл к себе, к их отношениям — письмо ее об этом не сохранилось), он ответил ей довольно резко: «<…> Пожалуйста, не делай из моих прошлых, теперешних и будущих стихов никаких личных выводов. То, что ты мне написала о Каине, и обидно, и неверно <…>». Стихи его гораздо шире по смыслу и, во всяком случае, не об их отношениях с Нюрой. А, может быть, и не о живущей в сердце вине перед Муни, а о вселенском предательстве, о Каине, предавшем весь род человеческий и теперь нестерпимо страдающем, — а почему так неизбывно страданье, и самому неведомо…

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});