Фантастика - 1979 - Виталий Севастьянов

Остались разве что в маленьких городах, где не развернуто еще строительство. А жаль, это был свой мир, своя территория для детей, и, кстати, она неплохо отдаляла их от тлетворного влияния улицы".) "…Играл мальчик — иногда с сестрами, а чаще сам — на балконе. Более всего он любил выглядывать оттуда, не идет ли отец. Когда отец — плотный мужчина в очках — показывался, возвращаясь с работы, вдали, на неизведанной и таинственной улице, мальчик прыгал у перил и звонко кричал: "Папа идет! Папа идет!" А однажды мальчик услышал от судачивших под балконом женщин слово "идиёт", запомнил, решил, что так действительно лучше звучит, и, увидев отца, закричал: "Папа идиёт! Папа идиёт!" — за что тотчас и получил встрепку от мамы…" — Что такое?! — Петр Квантович сел. Ему стало не по себе.

Ведь это же было с ним! И как он выглядывал отца, и встрепка, и старшие сестры… и балкон их, и отец был именно такой. Что это — совпадение? Не очень-то вероятное.

"…Во дворе, куда мальчика стали пускать на другое лето, жили его сверстники: Коля, сын дворничихи, и Вика, дочь шофера дяди Лени…" ("Точно", — отметил Петр Квантович, ощущая сердцебиение.) "Этот дядя Леня был для мальчика самой значительной после отца фигурой. Он приезжал во двор на грузовике, позволял детям забираться в кузов и в кабину, а иногда под хорошее настроение и прокатывал их по улице.

Машины тогда были редки, и все в них казалось чудом: и рукоятки в кабине, и сигнал, и рык мотора, и восхитительный, ни с чем не сравнимый запах бензина. Наверное, с тех пор и закрепилась у мальчика тяга ко всяким механизмам, машинам, устройствам.

А еще жил во дворе инвалид, продавец Гаврилюк с громыхающей и скрипучей ногой-протезом. Сверстника Колю иногда лупцевала его мамаша-дворничиха: взяв за руку, гоняла вокруг себя туго скрученным полотенцем".

Теперь Петр Квантович четко видел и двор с зеленой травой, в которой они находили вкусные "калачики", и судачащих соседей, и кореша Кольку, который мчит по орбите вокруг разгневанной мамаши, вопя и прикрывая ручонкой попку, — а они с Викой стоят в стороне. Им и жаль Кольку, и понятно, что мамаша — она и вправе, и радостно от сознания, что это происходит не с нами.

"…Еще жили во дворе, во флигеле, Дина Матвеевна и ее сестра, знающие по-французски. Мальчику пошел пятый год, когда умерла сестра Дины Матвеевны. Это была первая смерть на его памяти. Нельзя сказать, чтобы она произвела на мальчика тяжелое впечатление, но разговоры детей и взрослых, их натуральная или показная скорбь, приготовления к похоронам — все это возбудило в нем интерес. Ему захотелось доказать, что он умеет скорбеть не хуже, а лучше других. И когда похоронная процессия из их двора направилась вверх по улице к кладбищу, он шел не в ней, а в стороне от толпы, всхлипывал без слов, причитал и не забывал примечать, какое впечатление это произведет на публику. Впечатление было не совсем то, какого он ждал: дети смотрели на него с недоумением, а взрослые неодобрительно.

Но эта черта: производить впечатление, стараться (даже с ущербом для самоуважения) нравиться другим во всех обстоятельствах, работать на публику — прорезавшись в нежном возрасте, сохранилась у мальчика на всю жизнь. И многое из того, что он сделал (а равно и того, что не решился сделать), было следствием ее…" Петр Квантович вздохнул, поморщился, снова вздохнул.

Сомнений не было: он читал книгу о себе. "Что же это такое?!" — в панике спрашивал он. А глаза бежали по строчкам, всматривались в них, как в неотвратимую опасность.

"…Тем же летом мальчика отвели в детсадик при доме командиров РККА на Пушкинской, потому что отец его как раз та был таким командиром". Трудно описать, что творилось сейчас в душе Петра Квантовича. И вспомнилось ясно, со щемящей жалостью к себе — к тому четырехлетнему, на подоконнике — и к отцу, как все бьшо; и возникало горделивое чувство, что вот, мол, у него в руках книга не о ком-то, а о нем самом. Было и полнейшее недоумение: откуда все это стало известно — не с его же слов, никому он не рассказывал о себе такие подробности! "И зачем все это?!" И мелькало недовольство оценкой, которую автор уже успел ему дать по мелкому поводу, по поведению на похоронах, — оценкой, допустим, в какой-то мере и не вздорной, но, простите, одно дело, когда я сам так себя оцениваю, а иное — когда посторонний человек, да еще не в разговоре с глазу на глаз, а в книге, которую все будут читать! "И почему именно обо мне?" И в то же время казалось естественным, что именно о нем.

Вряд ли возможно сравнить с чем-либо те сложные и сильные чувства, которые испытывает человек, читая напечатанное о нем самом, — тем более если он к этому не привык и не сам организовал публикацию. А сейчас в нервно листающих страницы руках Петра Квантовича находилось нечто большее, чем обычная публикация, — это он чувствовал.

В смежной комнате послышались мальчишеские голоса.

Это Андрюша вернулся из школы и, как обычно, с приятелями. "Ма, я буду во дворе!" — "Только далеко не убегай, скоро обедать". Голоса стихли, хлопнула дверь. Петр Квантович все это воспринимал и не воспринимал: он был в ином времени.

"…Мама работала на трикотажной фабрике. Сестры ходили в школу. Мальчик оставался под присмотром соседок, которым было не до- него.

Однако вскоре отец ушел в запас, стал работать заготовителем. Летом он иногда брал мальчика с собой в поездки по области — и это были самые счастливые недели. Ехать в телеге, которую тянет великолепное животное "коняка" — ее можно для лихости хлестнуть кнутом, можно прокатиться на ней верхом. Поля, пруды, рощи, речушки, яблоневые сады, утки, запудренные мукой люди на мельницах, бахчи, рожь, с головой скрывающая человека (он однажды заблудился в ней). И главное: папка, самый лучший человек на свете. Както в дороге они остались почти без харчей; отец научил мальчика готовить "допровскую" тюрю: в кружку с водой накрошить хлеба, добавить постного масла, посолить — и не было ничего вкусней этой тюри!

Там, в глубинном селе, и застала их на второе лето война.

"Киев бомбили, нам объявили…" Мама — она как раз приехала навестить их — подняла плач, перепутав Киев с Харьковом, где у родственников гостила старшая дочь.

Война. Парень-тракторист развернул на одной гусенице свой трактор, выпечатал в грязи веер, на полном газу рванул вперед, по представлениям мальчика — прямо на фронт.

За трактором, воя и заламывая руки, бежала распатланная старуха.

Война. По забитым беженцами дорогам они вернулись в город. На следующий день отец пришел в командирской форме, в пилотке, с наганом в кобуре и даже с котелком у пояса.

Котелок он подарил мальчику. Велел матери готовиться к эвакуации и сразу уехал принимать батальон.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});