Дочери Лалады. Книга 2. В ожидании зимы - Неизв.

«Это не тебе решать, – выпрямилась воровка, чувствуя, как хребет её затвердевает от решимости. – Тут уж как судьба распорядится».

Оставляя за плечами шелестящую тоску, она бросилась в мокрый лес. Ноги её отталкивались от невидимого слоя «той самой», и деревья мелькали мимо с головокружительной скоростью, сливаясь в тёмный, тошнотворно плывущий частокол.

*

Вот он – проклятый мост через Грязицу. Точка разлуки бурела кровавым пятном, въевшимся в доски на том самом месте… Цветанка наступила на него сапогом, попирая чудовище-Смерть, плюя на него и презирая. Не по зубам она ему оказалась, вот только их пути с Дарёной на этом же месте и разошлись в противоположные стороны: подругу забрала белогорская кошка, дочь Лалады, а Цветанка попала в лапы Серебрицы, исчадия Маруши. «Вам не быть вместе», – шелестел в ушах воровки пророческий шёпот зеленоглазой девы, но она гнала его прочь, не желая верить и смиряться. Она должна была найти Дарёнку во что бы то ни стало – если не отбить её у кошки, так хотя бы в последний раз взглянуть на неё и вымолить прощение за всю боль, которую Цветанка причинила подруге своими изменами. Вот только как это сделать? Воровка стояла на мосту, ловя дрожащими ноздрями ветер; она отбрасывала городскую вонь и вычленяла в нём запах высокогорных снегов – холодный, чистый и опасный для очага тьмы, гнездившегося у неё в груди с недавних пор. Эта тьма беспокойно щетинилась и роптала, когда Цветанка устремлялась взглядом и всеми чувствами на восток – значит, там и были Белые горы. И Дарёна…

От радужного клубка птиц-сестёр отделилась Птица-Грядущее и тронула душу Цветанки тревожным взмахом сияющего крыла. Под его сенью скрывалась богато одетая женщина с печалью в тёмном омуте глаз – та самая, чей образ был и чуден, и, как это ни странно, знаком. Но не таилось ли в этом нового подвоха? С одной стороны, Цветанка уже однажды последовала за подсказками Призрачного волка – самой себя из будущего, и эта дорога привела её под власть Маруши, а с другой – глаза этой женщины напоминали ей… Воровка боялась себе признаться, на чьи глаза они были похожи.

Целый день она шлялась по городу, сама толком не зная, кого или что ищет. Моросящий дождь щекотал лицо, мочил свитку, и Цветанке было отчего-то душно, хотя вокруг царил осенний холод: в груди жгло от какого-то предчувствия. По старой привычке воровку потянуло на рынок, где она затесалась в толпу и срезала пару кошельков. «Улов» в обоих оказался небогат, но Цветанка стянула их не оттого, что нуждалась в деньгах – скорее, просто из любви к своему «ремеслу». Оно помогало ей ощутить себя прежней – той Цветанкой-Зайцем, которой она была до обращения в Марушиного пса. Новая звериная ипостась – её сумеречное, жуткое второе «я» – пугало воровку, её ещё влекло к людям, а привычное занятие успокаивало её и давало возможность острее почувствовать себя человеком.

Но всё это не то, не то! Не затем пришла сюда Цветанка, чтобы щипать народ… Озираясь с тоской, она морщилась, как от зубной боли, но всё никак не находила нужные ей глаза. Где же она, эта богатая женщина? А в следующий миг воровка пригнулась: возвышаясь над толпой и рассекая её, между торговых рядов ехал человек в чёрном – княжеский соглядатай из особой дружины. Уверенно правя великолепным чёрным конём с длинной шелковистой гривой, он зорко всматривался в людей в поисках недозволенных вышивок на одежде. Впрочем, основной работы у него было мало: редко у кого встречалось вышитое верхнее облачение – лишь у зажиточных, а народ попроще ходил в серой, чёрной, коричневой одёже без украшений. Только бабы порой щеголяли яркими платками, но в хитросплетениях узоров на них трудно было разглядеть что-то противозаконное. Наводя на народ страх, всадник одним своим видом призывал его к порядку, а Цветанка вдруг дёрнулась, подтверждая пословицу «на воре шапка горит». Если б она устояла на месте спокойно, всадник, быть может, и вовсе не взглянул бы на неё, но её резкое движение привлекло его внимание. Его взгляд впился в Цветанку, как ледяная игла, и он направил коня к ней. Проклиная на чём свет стоит свои сдавшие нервы, воровка бросилась наутёк: ничего иного ей не оставалось. Стук копыт, дыхание коня, бряцание оружия – все эти звуки ранили обострившийся слух Цветанки, и она буквально спиной чувствовала, как сокращалось расстояние между ней и всадником, который уже заносил над ней длинный кнут – но не простой, а с грузом на конце. Удар такого кнута в голову мог запросто пробить череп. Ради своего спасения Цветанке пришлось пробудить в себе ту ипостась, которая так пугала её: невидимый слой хмари под ногами тут же в разы ускорил её бег. Вдруг в ней взыграло озорство, и она вызвала себе на помощь «соплерадугу». Ухватив один особенно длинный тяж, она велела ему затвердеть и натянуться верёвкой невысоко над землёй. Она продолжала исследовать свои новые возможности, и они с каждым разом удивляли её…

Люди, не видя верёвки из хмари, свободно проходили сквозь неё. «Неужели не сработает?» – ёкнуло у Цветанки в животе. Но нет – стоило всаднику приблизиться, как невидимая верёвка обрела плотную напряжённость, и конь споткнулся о незримое препятствие. Это было сокрушительное падение: красивый чёрный зверь рухнул и своим боком придавил наезднику ногу. Вопль пронёсся над толпой, и Цветанка похолодела: кажется, её шалость обернулась переломом. Благородное животное, пытаясь подняться, ещё больше раздавливало ногу всадника, и его крик боли порвал бы душу кому угодно, но только не Цветанке. Мимолётный холодок схлынул, уступив место злорадству, и она не сдержала звонкого хохота, рвавшегося из её груди. Вдруг в затуманенных страданием глазах всадника отразился страх, а Цветанка языком ощутила у себя во рту удлинённые клыки… Захлёстнутая пылом своей забавы, она рыкнула:

«Ну что, понял, с кем связался, вражина?»

Тихо, так что услышала только воровка, с посеревших губ княжеского соглядатая сорвалось:

«Марушин… пёс…»

Цветанка лишь засмеялась ему в лицо и бросилась бежать, продолжая при этом хохотать. Этот смех стал её крыльями, которые несли её прочь с рынка, прочь из города, тогда как под сердцем зарождался чёрный ком ужаса. Это не Цветанка хохотала, а вселившийся в неё зверь радовался и упивался чужой болью.

Она упала на раскисшей дороге среди поля. Ветер волновал буровато-жёлтую гриву трав, а Цветанка пыталась откашлять из себя остатки душившего её смеха. Подставляя лицо дождю и не обращая внимания на свалившуюся наземь шапку, она умывалась, стирала мокрыми ладонями жуткий оскал, в котором застыл её рот. А может, пасть? Цветанка не видела себя со стороны, но чувствовала: сейчас она была страшна.

«Внучек, ты чего тут? Заплутал али беда какая стряслась с тобой?» – раздался вдруг старческий голос рядом – такой добрый и сочувственный, что дождевая вода на щеках воровки смешалась с чем-то солёным.

С нею поравнялся старичок в заячьем плаще, надетом мехом внутрь. Его лицо утопало в белоснежной длинной бороде, а у глаз собрались добродушные лучики-морщинки.

«Вставай, вставай, – стал он понукать Цветанку, потягивая её под локоть и побуждая подняться на ноги. – Зачем в грязи-то сидеть? Чего стряслось у тебя?»

«Ничего, дедушка, – мертвыми, ничего не чувствующими губами пробормотала Цветанка. – Ты иди… иди. Со мною лучше не связываться…»

Она искренне боялась, что хохочущий зверь вырвется из узды её воли и погубит доброго старика. А тот словно и не услышал её предостережения – сняв с себя плащ, укутал им её плечи.

«На-ка, оденься… Вот так, дублёной стороной наружу в сырую погоду его и надевай, чтоб мех не замочить».

Плащ был просторен и мог при желании послужить тёплым одеялом. Без него старик показался Цветанке каким-то жалким, худым и угловатым, и она пролепетала:

«А как же ты, дедушка?»

Старик улыбнулся в седые усы:

«А мне уж в могилу скоро. Туда его с собою не возьмёшь… А так, глядишь, добрая вещь ещё кому-то верой-правдой послужит».

С этими словами он пошёл дальше своей дорогой, опираясь на кривой длинный посох, а воровка осталась одна – в окружении осени.

Одиночество, то ли её друг, а то ли враг, неотступно таскалось за нею унылой тенью, пока она плутала между сёл. В сумерках забравшись на чьё-то подворье, она залезла в курятник и задушила пару откормленных птиц. Цепной пёс почему-то не залаял – застыл столбом, а в его глазах отражалась надвигающаяся ночь: видно, тень Маруши за спиной у незваной гостьи так подействовала на зверя. Потрепав его по голове и почесав ему загривок, Цветанка шепнула:

«Уж прости, дружок. Всем хочется есть».

В ушах у неё стояло переполошённое куриное квохтанье, а к одежде там и сям пристали перья. Отряхнувшись, она подобрала оставленный за забором заячий плащ и бесшумно ускользнула во мрак.

Попутно она забралась ещё в один дом, где утащила домотканый коврик-дорожку, лампу и масло для её заправки – просто так, на всякий случай: ведь нужно было как-то обустраивать пещеру, если уж она станет её пристанищем на ближайшее время. В темноте воровка-оборотень стала видеть необычайно хорошо, почти как днём, и в дополнительном свете не особенно нуждалась, но лампа хранила в себе тепло домашнего очага, олицетворяя собой человеческое жильё, а полное скатывание в звериное состояние Цветанку пугало. Что-то жуткое и опасное таилось в том восторге, с которым она недавно мчалась на четырёх лапах – опасное для человеческой части её «я». Со дна её души светлым лесным огоньком поднялись слова бабули: «Так тебе скажу: оставайся человеком. Будь им так долго, как только сможешь, даже если на тебя будут смотреть, как на нелюдя. Сохрани душу и сердце человеческими и ни при каких обстоятельствах не отказывайся от своего имени».