Самый большой дурак под солнцем. 4646 километров пешком домой - Кристоф Рехаге

– Спасибо за такие глубокие размышления о Китае, – говорит младший Чжоу.

Мы еще некоторое время пьем чай, потом они прощаются. Я расправляю на диване свой спальный мешок, откидываюсь на спинку и закрываю глаза. Шум машин становится громче, и у меня возникает чувство, что я его не только слышу, но и ощущаю его.

Вот он проходит через гору, проникает через кафельный пол, взбирается по моим ногам на диван и заползает в ухо. Этот шум – протяжные стоны двадцати тонн гравия, которые ежедневно вырывают из горы здесь, чтобы потом где-нибудь использовать. Я закрываю глаза. Шум добычи гравия соединяется у меня в голове с шумом прошлой ночи в образе огромного бушующего младенца, и я думаю, как много звуков вмещает в себя эта гора!

Баоцзы

Стоны гравия все еще стоят у меня в ушах, когда я покидаю карьер и медленно тащусь по горной дороге. Местность вокруг цвета густой охры, лишь время от времени, словно фиговые листочки, мелькают небольшие луга. Дорога поднимается все выше. Я останавливаюсь отдохнуть в маленьком поселке, где сегодня базарный день. Повсюду мешки с приправами и женщины в платках. Я покупаю больше запасов, чем обычно, ведь впереди меня ждут горы Люпань.

Братья Чжоу предостерегали меня насчет этого места. Дороги там узкие и крутые, а саму гору часто окутывает густой туман. Но в то же время на нее обязательно нужно подняться, потому что она знаменита не только тем, что на ней умер Чингисхан, но и тем, что это последняя гора, которую преодолели коммунисты во время своего Великого похода более семидесяти лет назад.

– Если бы я мог, я пошел бы с тобой! – сказал старший Чжоу, с такой печалью в голосе, как будто горы Люпань находились не в десяти километрах от него, а в десяти тысячах.

У подножия горы мне стало понятно, откуда у нее такое название: «лю», то есть «шесть», и «пань», то есть «поворачиваться». Путь наверх описывает как минимум шесть оборотов вокруг горы. Я бросаю взгляд наверх и вижу дорогу, которая обвивает склон пугающим серпантином. На вид там гораздо больше шести оборотов.

У меня нет ни малейшего настроения подниматься по ней. Я сворачиваю с шоссе и иду вперед по дороге через поля. Пожилой человек на велосипеде окликает меня и говорит, что далеко я по ней не уйду. Но я не отступаю. Полевая дорога превращается в горную, щебень на ней сменяется утоптанной землей. Надо мной видна вершина. На ней красуется прямоугольная снеговая шляпа, как памятник Великому походу, о котором мне рассказывали братья Чжоу.

Я подхожу к ручейку, с журчанием пересекающему дорогу. Развилка. Я останавливаюсь в нерешительности и размышляю, потом перешагиваю ручеек и иду по проторенному пути. Полуденное солнце постепенно уступает место прохладной синеве вечера. Дорога заводит меня в темные заросли соснового леса. Деревья растут очень близко друг от другу, и стволы у них сухие и голые.

Я очень не люблю сосновые леса. Я оглядываюсь назад, но там, откуда я пришел, уже не различить дороги: там видны лишь несколько примятых стеблей и чуть выцветшая земля. Все это больше похоже на звериную тропу, чем на настоящую дорогу. Раздосадованный, я возвращаюсь к развилке, второй раз перешагиваю ручеек и иду по другому пути, пока и этот не заводит меня в чащу. И вот уже я снова стою перед этим дурацким ручейком.

– Ах ты, дурацкий ручеек! – так и говорю я ему, но он продолжает смеяться надо мной журчащим смехом. Ему нет дела до меня и мой грубости.

И что мне теперь делать? Возвращаться назад, на главную улицу, и брести по серпантину в лунном свете до тех пор, пока какой-нибудь грузовик не зацепит меня своим зеркалом и не положит конец моим мучениям?

В конце первой дороги я замечаю поляну – достаточно широкую, чтобы поставить палатку, и не слишком косую. И вот я в третий раз перехожу этот ручей. Голубизна вечера между тем перетекает в чернильную черноту. Впрочем, я установил палатку еще до наступления позднего вечера. Чтобы не видеть темного леса, я как можно скорее чищу зубы и спасаюсь в палатку. Изнутри она желтая, выглядит живенько и оптимистично. Я открываю ноутбук и запускаю сериал, в котором люди хотят совершить побег из тюрьмы. Такие фильмы мне нравятся, о людях, которым приходится что-то пережить. Это так же здорово, как и ужастики.

Я просыпаюсь от шума. Это упругий, мелодичный звук капель дождя, падающих на натянутый брезент палатки, и мне сразу становится еще теплее и уютнее в моем спальном мешке. Я закрываю глаза и снова проваливаюсь в чувство невесомости, восхитительное чувство от утра, проведенного в постели.

– Эй! – удивленно кричит женский голос снаружи. – Эй, что ты тут делаешь?

Она стоит прямо перед палаткой, и рядом с ней есть кто-то еще. Я слышу шепот. Я высовываю наружу голову и вижу перед собой четырех крестьянок в резиновых сапогах, их головы повязаны красными косынками, в руках дрова. Поляна стала белой, вероятно, ночью валил снег.

– Иностранец, иностранец… – шепчутся они.

– Доброе утро, – здороваюсь я.

– Что ты тут делаешь? Ты же не можешь спать здесь на улице! – звучит так, будто я нарушил какой-то их порядок.

– А вы разве не видите? Могу!

– Можете-а? А как же Баоцзы?

– Баоцзы?

Я знаю слово, которое звучит как «баоцзы», это тушеные равиоли с мясной начинкой, деликатес из портового города Тяньцзинь.

– Баоцзы? – недоуменно спрашиваю я, но крестьянка повторяет это слово еще раз, и произносит его не первым, высоким и ровным тоном, а четвертым, коротким.

– Баоцзы! Баоцзы! Баоцзы! – повторяет она, и одна из ее спутниц спрашивает:

– Ты знаешь, что такое тигр?

Тигр?

Через секунду в моей руке оказывается словарь. Я пробегаюсь по иероглифам, которые могут произноситься как «бао», и между словами «лопнуть» и «брать на руки» я нахожу то, что нужно.

– Да ладно. Вы что, серьезно? – восклицаю я, тыча пальцем в словарь. Да, крестьянки серьезно.

Это в самом деле «баоцзы» – леопард или пантера.

– Но, простите, откуда здесь леопарды?

– Снежные леопарды-а-а! – пытается докричаться до меня одна из них.

Я не верю ни единому ее слову. Другая приходит на помощь своей подруге.

– Ты что, не видел заброшенных домов?

Ну видел, ну и что? Она ничего не отвечает. Ясное дело, она ждет, пока до меня самого что-то дойдет. И до меня доходит.

– Дома были заброшены из-за баоцзы?

Четыре красные головки удовлетворенно кивают. Ну наконец-то. Я понял. Ах вот оно что!

Баоцзы!

Опустился густой туман, лес тоже густой, и мне кажется, что сейчас дождливый осенний день в горах Гарца. Я двигаюсь вверх по ручейку, цепляясь за стебли и корни. Подъем оказался гораздо круче, чем выглядел снизу, и, пока я карабкаюсь вверх, земля снова и снова выскальзывает у меня из-под ног. Потея и ругаясь, я взбираюсь в туманную высь.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});