Эстонские повести - Эрни Крустен

…и лишь теперь Эне закончила свою мысль:

— …только самого-то его что-то не видать. Будто сглазил кто… Только дразнит, ан нет его и все тут…

Между началом и концом фразы было долгое молчание — по меньшей мере равное километру пути, — поэтому Ханнес не сразу сообразил, с чем именно связать слова Эне; лишь после некоторого размышления ему вспомнился предмет их недавнего разговора.

— Нет, он собирается, уже не один день собирается, — уверил он.

— Да, налаживается, что Хярман из нашей деревни оженится! — сказала Эне с легким укором, словно бы знала, какие трудности и препятствия мешали Хярману.

— Гляди, как бы уже сегодня не полило, — предсказал Ханнес, заглядывая сбоку в лицо Эне; Эне смотрела вперед, из-под края платка виднелись лишь выпуклость ее щеки, нос и серый глаз; этого было маловато, чтобы сделать вывод, верит ли Эне предсказанию Ханнеса. — Ну, если не польет, так по крайней мере заморосит…

— Ты что, Сельнин, что погоду предсказываешь? — произнесла женщина не то вызывающе, не то обиженно.

— Послушай, чего ты вдруг ни с того ни с сего надулась? — спросил Ханнес, он имел привычку разрешать все вопросы сразу и в открытую.

— Хочется поцапаться! — ответила Эне — как видно, и она тоже предпочитала говорить напрямую.

— Что? — Ханнес удивился. — Подраться, что ли?

— Во-во, подраться!

— С кем же, со мной, что ли? — Ханнес огляделся, словно бы ожидал увидеть на пустынной лесной дороге кого-нибудь, помимо них двоих.

— Да-а, с тобой! — ответила Эне и посмотрела в лицо Ханнесу, теперь в обрамлении платка виднелись два серых глаза и прядь черных волос. И когда Ханнес взглянул прямо в глаза Эне, он увидел, что они более чем серьезны и в них нет даже намека на шутку; когда же он посмотрел на женщину еще внимательнее, то заметил в глазах Хельдуровой Эне какой-то зеленоватый проблеск — они уже не казались серыми, а — зелеными с серым отливом. «Похоже, мне сегодня не миновать головомойки!» — подумал Ханнес, дальнейшие его мысли были прерваны, Эне вновь заговорила: — Что ты все околачиваешься в деревне, и ночью тебя дома нету, словно бродяга какой! — «Видали, пробирает, будто жена, а ведь она мне не жена и вообще никто!» — подумал Ханнес, но оставил эту мысль при себе — как это ни странно, ему было в известной степени даже приятно сознавать, что чужая жена пробирает его, словно она его собственная; в душе Ханнеса все прочнее обосновывалось какое-то необъяснимое спокойствие, оно возникло еще тогда, когда он помогал Эне таскать мешки; оно уже крепло, когда он увидел белую курицу на плече Эне, и когда ходил на чердак за сеном, и когда они с Эне ехали под низким, забитым облаками небом, которое прижимало все запахи, все звуки к самой земле, и слышался размеренный шаг Упака по подсохшей, уже слегка пылившей дороге — все это словно бы составляло единый ансамбль, у всего этого была единая мелодия, на что-то наводящая; на что именно, этого Ханнес не знал, может быть, узнает позже, а может, и никогда не узнает; это не имело значения: Ханнесу просто нравилось чувствовать эту мелодию, слышать ее, следовать за нею…

— Тебе небось не по нраву, что я был с Ээди? Не вообще, что я в деревне был, — а именно с Ээди. Разве не так?

— Да-а, не по нраву…

— Отчего же?

— Да разве Ээди мужик!

— А что за изъян ты в нем нашла?

— Он за работу не болеет. Коли в охотку — работает, а нет, так и не станет.

— Ведь он старый да и на пенсии, какой еще работы ты от него хочешь!

— И о скотине он не печется! Прошлым летом половину покоса оставил некошеным, а что и выкосил, так не застожил, а как выбрался застожить, так сено уж и сопрело. Диво было бы, кабы его скотина это сено есть стала, так и не ела, не то с чего б он по ночам к ферме повадился — сено да солому воровать. Мы-то все примечали, скотину его жалели, так давали хозяйничать, вида не выказывали, что все знаем…

«Опять сено! — подумал Ханнес. — Будто и говорить больше не о чем, будто вся жизнь состоит только из роста травы, косьбы и метания стогов, и… будто и человека следует оценивать только по тому, достаточно ли заботливо он стог мечет и сено на зиму запасает, и… будто и всю жизнь природы тоже следует оценивать только по тому, как трава растет и растет ли, и постоит ли вёдро после Янова дня или задождит». — Вот и Эне сказала со злостью, словно подвела итог:

— Какой это мужик, коли он о своей скотине не печется!

…и Ханнес опять глядел на Эне и опять видел лишь один синий глаз и черную прядь волос, выбившуюся из-под шерстяного платка; и Ханнес мог поклясться, что глаз женщины мерцал, точь-в-точь как сапфир (тот, что он своими собственными глазами видел в лондонском Уэст-Энде, в витрине ювелирного магазина мистера Мс Callany, но даже не приценился, и без того было понятно, что он, Ханнес, со своими двумя-тремя фунтами в кармане может этим сапфиром только полюбоваться);

…и Ханнес, которого это воспоминание вывело из задумчивости, произнес, не столько спрашивая, сколько утверждая:

— У него же, у Ээди, ног, считай, нету, как же ему за здорового тянуть?!

И Эне: — Как это ног нету, иной раз у него их даже четыре…

…Ханнес лишь усмехнулся, ишь ведь, нашлась что сказать; нет, эти женщины из Коорукесте в карман за словом не лезут, такую шуточку подбросят, острую да терпкую, что ни перца, ни корицы не надо — они найдут выход, всегда находили, из любого затруднения.

И Ханнес: — Так я ведь не о его телесных ногах говорю, я говорю о ногах его души, которые у него захирели и…

— Двоих сынов схоронил, — Эне не дала договорить Ханнесу до конца, — и сколь еще всего перетерпеть досталось. Так это он перемалывает ровно «отче наш» утром, и вечером, и в полдень тоже… Диво, что он сам не устал себя слушать!

И Ханнес: — Но ведь он и вправду пережил…

И Эне: — А ты, стало быть, поведал о своей жене, как она тебя бросила, и вы слезами обливались в обнимку…

И Ханнес: — Но ведь я не…

И Эне: — Или думает он, или думаешь ты, или думаете вы все, мужики, что только вы беду нюхали?! Я, может, тоже всякого перевидала, так разве же я стану про то по деревне звонить или жаловаться? Мне такое и в ум не придет!

И Ханнес, с подковыркой: — Когда же это тебя волны жизни захлестывали? Когда ты в мелиорации работала, что ли?

…потому что, если человек похваляется, что прошел огонь и воду, то должно быть и место, где все это было; по некоторым случайным оговоркам, а вернее, по умалчиванию и по выражению глаз Ханнес уже давненько стал догадываться, что когда Эне молодой девушкой работала в мелиорации, с нею тоже могло что-нибудь случиться — что-нибудь такое, чего не отнесешь к числу приятных переживаний.

Но Эне посмотрела в лицо Ханнесу все с тем же невозмутимым спокойствием и ответила:

— Разве не все одно, где или что точно я перевидела, может, я из-за смерти телки или подсвинка больше сердцем убиваюсь, чем Ээди по своему сыну.

…так она сказала, без сомнения, с бравадой, но Ханнес понял и то, что за ее словами что-то кроется;

…они оба замолчали и так, молча, выехали из низинного леса на поля, бурые, а местами и красноватобурые, придавленные низкими серыми небесами, которые пропитали все живое прилипчивой тоской чересчур долгого ожидания…

Правда, Эне было уже не до разговоров, ей пришлось крепко держать вожжи, дорога сворачивала к домам поселка, из любого двора, из-за любого поворота дороги мог вывернуться трактор или машина, а этот пес, этот мерин при хлеве, этот Упак, был такой несовременный… А может, век техники и ему испортил нервы?

Они доехали до ремонтной мастерской и…

6

…свернули во двор, там, словно большие майские жуки, гудели моторами два тракторишки, но они стояли на месте, и Упак не особенно испугался, лишь недоверчиво на них косился. Эне держала вожжи все еще натянутыми и направила лошадь мимо здания мастерской к старому сараю, возле которого были вкопаны пять толстых столбов. «Ага, подковочный стан!» — сообразил Ханнес. Если лошадь с норовом, ее ставят между столбами и подтягивают на подпругах, чтобы она наземь не кинулась.

Действительно, Эне подогнала Упака к столбам и сказала — Тпруу! — Упак остановился, Эне спрыгнула на землю с одной стороны телеги, Ханнес — с другой; Эне привязала Упака вожжами к столбу, Ханнес стоял, оглядывая двор мастерской.

Ханнес был тут впервые, прежде только проезжал мимо. Строение, где помещалась мастерская, сохранилось еще со времен колхоза, теперь оно было уже старое и выглядело как-то неестественно; вероятно, первоначально его соорудили меньшим по размеру, но когда машин в колхозе прибавилось, с обоих его концов сделали пристройки. Широченные двери стояли нараспашку, изнутри слышались удары молота и гудение компрессора. Обычный шум трудового дня.

— Ты постой возле Упака, — сказала, приказала Эне. — Я сыщу кузнеца, попробую его уломать, хошь в обед, а лошадь пускай подкует! — Она пошла через двор и скрылась за углом мастерской.