Семья Тибо (Том 1) - Роже Гар

Жак стал отнекиваться:

- Нет. Сегодня не надо. Я устал.

- Ты нам портишь настроение, - негромко сказал Даниэль, подхватывая Жака под руку. - Доктор, встретимся у Пакмель.

Антуан остановил такси. Он обернулся и, чуть поколебавшись, спросил:

- А что такое Пакмель?

- Да совсем не то, что вы думаете, - на всякий случай сказал Фаври с уверенным видом.

Антуан вопросительно посмотрел на Даниэля. И тот ответил:

- Что такое Пакмель? Объяснить нелегко. Не правда ли, дружище Бат? Ничего общего с заурядными ночными кабаками. Почти что семейный пансион. Ну да, пожалуй, бар, но только от пяти до восьми. В восемь чужаки расходятся и остаются одни завсегдатаи; столы сдвигают, накрываются большущей скатертью, и все чинно усаживаются обедать во главе с мамашей Пакмель. Недурной оркестр. Хорошенькие девушки. Что вам еще нужно? Значит, решено? Встречаемся у Пакмель?

Антуан редко выходил из дому по вечерам: днем он бывал очень занят, и поэтому вечером приходилось готовиться к конкурсу больничных врачей. Но в этот день гематология была ему совсем не по вкусу; завтра воскресенье, всю работу - на понедельник. Время от времени он проводил субботние вечера, подчиняясь велениям плоти. Заведение Пакмель ввело его в искушение. Хорошенькие девушки...

- Ну, раз вы настаиваете, - сказал он самым непринужденным тоном. - А где же это находится?

- На улице Монсиньи. Ждем вас до половины девятого.

- Появлюсь гораздо раньше, - отозвался Антуан и захлопнул дверцу такси.

Жак не стал бунтовать, - ведь брат согласился прийти, - и его настроение изменилось, кроме того, ему всегда доставляло удовольствие потакать капризам Даниэля.

- Пошли пешком? - спросил Батенкур.

- Я ринусь в метро, - заявил Фаври, поглаживая подбородок. - Только переоденусь и присоединюсь к вам.

Тяжелые грозовые тучи нависли над Парижем - на исходе июля небо всегда становится опалово-серым, и нельзя понять, то ли это туман, то ли пыль.

До заведения Пакмель можно было дойти за полчаса.

Батенкур подошел поближе к Жаку.

- Ну вот вы и вступили на путь, ведущий к славе, - произнес он без всякой иронии. Жака передернуло, а Даниэль улыбнулся. Батенкур был старше его лет на пять, но Даниэль считал его зеленым юнцом и терпел именно за то, что так бесило Жака: за неистребимое простодушие. Жаку вспомнилось, как они - чтобы позабавиться - упрашивали Батенкура прочесть что-нибудь наизусть и как тот подходил к камину и начинал:

Сладковолосый корсиканец{286}! Как прекрасна

В дни мессидора Франция была!

И взрыв веселого хохота никогда не вызывал у него подозрений.

В те далекие дни Симон де Батенкур, недавно приехавший из города, расположенного где-то на севере страны, - места службы его отца, полковника, - носил черный, наглухо застегнутый сюртук, который он приобрел, полагая, что именно в таком приличествует изучать богословие в Париже. Будущий пастор тогда часто навещал г-жу Фонтанен, которая почитала своим долгом его опекать, ибо с детства была дружна с полковницей Батенкур.

- Терпеть не могу ваш Латинский квартал, - говорил тем временем бывший богослов, который ныне жил близ площади Звезды, носил светлые костюмы и, порвав с родителями из-за нелепейшего брака, в который намеревался вот-вот вступить, целые дни проводил за оценкой наимоднейших эстампов, получая четыреста франков в месяц, в книжной лавке Людвигсона, где подыскал ему место Даниэль.

Жак поднял голову, осмотрелся. Взгляд его упал на старуху - продавщицу роз, сидевшую на корточках у корзины с цветами; он уже приметил ее, когда проходил здесь вместе с Антуаном, но тогда он был озабочен и ни на чем не мог сосредоточиться. И, вспоминая, как они вдвоем поднимались по улице Суфло, он вдруг почувствовал, что ему чего-то недостает, - так бывает, когда теряешь какую-то привычную вещь, например, перстень, который всегда носишь на пальце. Тревожная тоска, которая тяготила его не одну неделю и еще час назад то и дело сжимала ему сердце, исчезла и после нее остался какой-то мучительный осадок, какая-то пустота. В первый раз после того, как был объявлен список, он всем своим существом ощутил, что пришел успех, но это ошеломило, надломило его, как бывает после провала.

- Ну, а в море ты успел покупаться? - спросил Батенкур Даниэля.

Жак обернулся к Даниэлю.

- Да, в самом деле, - сказал он, и взгляд его потеплел, - ведь ты же вернулся только ради меня! Весело тебе там было?

- Даже и не представляешь, как весело! - ответил Даниэль.

И Жак заметил с горькой усмешкой:

- Как всегда.

Они посмотрели друг на друга так, будто продолжали давнишний спор.

В привязанности Жака к Даниэлю была взыскательность, не имеющая ничего общего с той дружеской снисходительностью, которую выказывал ему тот...

- Ты предъявляешь ко мне большие требования, чем к самому себе, случалось, упрекал его Даниэль. - Ты так и не примирился с тем образом жизни, который веду я.

- Да нет же, я приемлю твой образ жизни, - отвечал Жак, - но не могу принять ту позицию, которую ты занял по отношению к жизни.

Повод для разногласий, возникший давным-давно.

Даниэль, став бакалавром, отрекся от проторенных путей. Отец вечно отсутствовал и вообще не обращал на него внимания. Мать же не мешала ему свободно выбрать цель жизни; она с уважением относилась к людям, наделенным сильной волей; кроме того, ее поддерживала какая-то мистическая вера в ее детей и вообще в счастливое будущее; больше всего ей хотелось, чтобы сын рос привольно, чтобы из чувства долга он не искал заработка, стремясь улучшить материальное положение семьи. А Даниэль как раз об этом и думал. Два года он втайне промучился оттого, что не мог помогать матери, и все выжидал, не позволит ли ему удачный случай сочетать сыновний долг с другими непреодолимыми потребностями, которые им владели. И даже Жак не мог до конца постичь - как сложны его переживания. Ибо тот, кто видел, как небрежно занимается он живописью, руководствуясь только врожденным влечением к ней, и скорее всего прихотью, как мало он работает кистью, чуть побольше отдавая времени рисунку, иногда целый день проведя взаперти со своим натурщиком и заполнив пол-альбома штриховыми набросками, как потом неделями не притрагивается к карандашу, - тот не мог бы и заподозрить, какого высокого мнения о себе Даниэль, как верит в свое призвание. Гордыня его была молчалива, он был чужд самодовольства: просто он ждал того дня, когда обстоятельства, подчиняясь неизбежным предначертаниям, сложатся именно так, что незаурядное его дарование проявит себя, и был уверен, что ему суждено стать выдающимся художником. Когда, какими путями достигнет он вершины славы? Даниэль и сам не знал, но вел себя, так, будто это ничуть его не заботит, и громогласно заявлял, что надо пользоваться радостями жизни. И действительно пользовался ими. Правда, порой его мучила совесть, и он в тревоге цеплялся за нравственные устои, внушенные матерью, но длилось это недолго и никогда не могло удержать его от падения. "Даже тогда, когда становились нестерпимыми муки совести, омрачавшие последние два года моей жизни, - еще не так давно писал он Жаку (в ту пору Даниэлю было восемнадцать лет), - клянусь тебе, мне и тогда ничуть не было стыдно за себя. Мало того, в дни сомнений, когда я корил себя за свои сумасбродства, по сути, я гораздо меньше возмущался собою, чем потом, когда вспоминал, как давал эти ребяческие зароки и как себя неволил, а сам снова плыл по течению".

Прошло немного времени после этого письма, и Даниэль встретился в пригородном поезде с тем, кого они потом прозвали "Некто из вагона" и кто, разумеется, так никогда и не узнал, как повлияла эта мимолетная встреча на юношеские души двух друзей.

Даниэль возвращался из Версаля, где провел полдня в тенистом парке, наслаждаясь ясной октябрьской погодой. Он еле успел вскочить в вагон. И случаю было угодно, чтобы лицо пожилого человека, напротив которого сел Даниэль, оказалось отчасти ему знакомо: днем они несколько раз встречались в рощах Большого Трианона{289}; Даниэль обратил на него внимание, приметил и теперь был доволен, что можно рассмотреть его получше. Вблизи незнакомец выглядел гораздо моложе: волосы его поседели, но ему, вероятно, еще не было и пятидесяти; короткая, совсем белая бородка аккуратно обрамляла лицо, которому правильность черт придавала особую привлекательность. Румянец, походка, руки, покрой костюма, сшитого из светлой материи, изысканный цвет галстука, в особенности же голубые глаза, живые и горящие, которые жадно вглядывались во все окружающее, - словом, весь его облик был совсем юношеский. Привычным движением книголюба он перелистывал страницы какого-то томика в мягком, как у путеводителя, переплете без заглавия. На переезде между Сюреном и Сен-Клу незнакомец встал и вышел в коридор; он высунулся в окно, любуясь панорамой Парижа, позолоченного лучами заходящего солнца. Затем он прислонился к застекленной двери, за которой сидел в купе Даниэль. И молодой человек в уровень со своим лицом увидел руки, отделенные от него лишь толщей стекла, - они держали загадочную книгу; тонкие руки, изящные и выразительные, как бы одухотворенные. Одно движение - и книга полураскрылась и на странице, прижавшейся к стеклу, Даниэлю удалось прочесть несколько слов: