Сага о бедных Гольдманах - Елена Колина

Лиза даже не удивилась, обнаружив себя рядом с «террористом». «Он, наверное, мусульманин. Говорят, если на мусульманина пописать, он не сможет взорвать бомбу, потому что нет смысла умирать нечистым... Жаль, что я не мужчина». Она не могла вспомнить, не анекдот ли это.

По другую руку от «террориста» сидела пожилая женщина. Лиза бережно свернула куртку, привычно порадовалась бирке «Calvin Klein» на подкладке, сняла и расправила шелковый шарф с бирочкой «Donna Karan», вытянула ноги, с удовольствием посмотрев на ботинки «Pollini». «Жизнь удалась!» – подумала она словами из анекдота про новых русских и хихикнула. Часть Лизиного сознания в полете была совершенно не в себе, а другая часть спокойно за ней наблюдала. Что же делать, так бывало всегда.

Еще не набрав полностью высоту, самолет вдруг резко ухнул вниз и загудел. В салоне напряженно замолчали. «Курточка Ксюшина пропадет, жалко, она именно такую клянчила...» – тоскливо подумала Лиза. Лизин сосед-«террорист» вытащил крошечный Коран, а его пожилая соседка – иконку. После пяти минут напряженного молчания, когда стало очевидно, что все в порядке, Лиза и «террорист» облегченно улыбнулись друг другу. «Ну ты и дура, матушка, – сказала себе Лиза, – попробуй лучше поспать, гроза международного терроризма».

Поспать не удалось, зато удалось подумать.

Разговоры с Ольгой и встреча с родителями растревожили ее. Ольгу не видела два года, родителей год... С Ольгой провела три дня, потом съездила к родителям и вернулась к Ольге. Хорошо, что от нее улетала, не так грустно.

...Родители уехали год назад. Перестройку не выдержали. Перебивались как-то, Костя вообще зарплату не получал полгода, Веточка работала страховщицей. Веточкина подруга уехала в Германию, писала письма, как хорошо, как спокойно, и пособия хватает, даже могут откладывать и в соседнюю страну съездить, например, в Париже были. Веточка вздыхала, перечитывала. Потом вдруг приходит вечером и спрашивает Моню:

– Папа, а можно как-нибудь восстановить документы, что вы – еврей?

Моня всполошился:

– Я... я в детстве и молодости был евреем, а потом русским. А сегодня на рынке я слышал «проклятые еврейские жиды», так один продавец другому говорил. Я на всякий случай отошел подальше, к помидорам и огурцам, и там немножко постоял, ведь это я «проклятый еврейский жид». А что? Тебе зачем?

– Папа, давайте возьмем справку, там посмотрим.

Документы восстановили, взяли Моне справку в синагоге. В справке черным по белому значилось: «Михаил Данилович Бедный, в метрике Моисей Давидович Гольдман, является евреем».

Веточка все организовала, проявила вдруг резвость, прежде ей не свойственную. Моня смеялся:

– Я, Михаил Данилович Бедный, в девичестве Моисей Давидович Гольдман...

Получив справку в том, что он еврей, Моня ужасно загордился. «Дед полностью изменился, – веселилась Лиза. – Приобрел национальное самосознание. Пытался представляться Давидовичем, хотя последние пятьдесят лет прожил Данилычем, важничал, через каждое слово говорил с достоинством: „Лично я считаю...“

Все остальное оказалось несложным. «Проще пареной ре-пы», – гордо повторяла Веточка. Что-то в этом просторечном выражении отвечало ее внутреннему состоянию, наверное, несочетаемость ее самой, советской инженерки Веточки, и близкой жизни в сердце Европы. Сдали документы в немецкое консульство, немецкое консульство убедилось, что Костя, Монин сын, хоть и русский по паспорту, тоже еврей. Разрешили Косте въехать в Германию и русской Веточке вместе с ним как члену семьи.

Лизу не звали, понимали, что не поедет. А Моню уговаривали, упрашивали. Вечерами, набегавшись по своим предотъездным делам, Веточка плакала, сердилась и снова плакала:

– Папа, как же вы без нас? Посмотрите, какая бедность вокруг. Что нас ждет! Я хочу хотя бы в конце жизни пожить!

– Я понимаю, что там хорошо, а здесь плохо, но я лучше хочу, чтобы мне было плохо здесь... где мне хорошо, – запутался Моня. – В общем, я с Лизой останусь. И могилка Манина здесь...

– Лизочка, доченька, ты понимаешь, как я жила, – объясняла, как просила прощения, Веточка. – Я всю жизнь прожила через попу...

– Ты что? Как это? – Лиза испугалась, что Веточка так ругается.

– Все говорили: «За Маниной спиной прожила». А думаешь, мне легко было? За ее спиной? Это тебе она была бабушка, а мне – свекровь! Я и хозяйкой-то в доме никогда не была... Полы мыла всегда, оглядываясь через попу, правильно ли мою, что она скажет... Так и прожила всю жизнь через попу... – Веточка всхлипнула.

– Мама, уезжайте, не плачь... Дед со мной останется, вы приедете в гости, потом мы... Ксения подрастет, может, захочет в Европе учиться... Мы же не расстаемся навсегда...

– Дед будет с Лизой! – важно подтвердил Моня.

Он совсем не выглядел несчастным, наоборот, казался, как никогда, оживленным и деятельным, будто мысленно потирал руки. Сыну и невестке его решение казалось дикой стариковской дурью, граничащей со старческим слабоумием, Веточка даже слово научное Косте нашептывала: «Деменция, Костя, у него старческая деменция...» – но Моня-то знал, что никто из них не был настолько в своем уме, как он сам.

Моня давно мечтал навести во внучкиной жизни порядок. Лиза догадывалась, что дед строит планы взять все в свои руки – ее, Лизу, хорошенько с утра до вечера кормить, свекровь Инну Сергеевну научить наконец правильно лечиться, а уж с правнучкой, Ксенией, он состоял в такой теплой хихикающей близости, будто были они не прадед с правнучкой, а лучшие подружки. О чем могут часами шептаться два болтуна с разницей в возрасте в несколько поколений?

Моня чувствовал себя у руля. Моне открывалась новая жизнь, куда более интересная, чем безрадостное стариковское угасание в чужой стране.

– Этот их отъезд стоил мне полздоровья! – смахнув слезу, значительно сообщил Моня, когда родители скрылись из виду, растворившись в толпе, следующей рейсом «Петербург – Франкфурт». – В следующем году обещали приехать... Не знаю, доживу ли... – И тут же по-деловому добавил: – Сразу домой поедем или, может, сначала на рынок заскочим?

Если тебе восемьдесят лет, а ты еще кому-то нужен... Лизе после смерти мужа он был нужен, это дед знал совершенно точно.

Игорь умер летом, в свой день рождения. Ему исполнилось пятьдесят. Ксении было десять, Лизе тридцать четыре... В жизни Игорь не любил привлекать к себе внимание. «Я человек камерный, моя жизнь – исключительно мое частное дело», – говорил он. А вот умер он на людях, будто взял реванш за тихую жизнь. День рождения его всегда справляли на даче, там, среди людей, пьяного летнего веселья, тостов под шашлыки, вдруг схватился за сердце и умер. Даже «скорую» не успели вызвать. Лиза стояла посреди растерявшихся друзей и ошеломленно крутила в голове дикую мысль: как же так, взять и умереть при всех... «Инфаркт – вещь коварная!» – пожав плечами, объяснил Лизе врач «скорой помощи».

Первый месяц после его смерти Лиза, словно бусинки, перебирала воспоминания, стараясь нанизать на нитку самые яркие, особенные, такие, чтобы внезапно зарыдать, почувствовать – жизнь кончена! Нитка никак не собиралась. Лиза специально одиночество свое выставляла перед собой и рассматривала, как фотографию, внимательно, растравляя себя, горестно повторяла: «Я одна, одна... Мы с Ксенией сиротки...» И все равно их с Игорем жизнь представлялась ей в виде дремлющей пушистой кошки. И воспоминания приходили в голову такие же уютные, мягкие и сонные. Прозрачные дачные вечера над Ксюшиной коляской, пушистый снег, под которым они вместе катали Ксению с горки, а еще огромные пакеты с подарками под новогодней елкой, а еще однажды к маленькой Ксении пришел абсолютно пьяный Дед Мороз, Игорь снял с него шубу, бороду и шапку и сам Ксению поздравил, а еще желтые пушочки мимозы для нее и Ксении... Во всех воспоминаниях Ксения была третьей...

– Получается, что у нас как будто бы не было жизни! Я не могу вспомнить ничего, кроме пасторальных картинок. – Лиза требовательно смотрела на Машу. Понять ее могла только Маша, ни Ольга с ее здоровым мироощущением, ни тем более мать. – Ну не было у нас страсти, не было ссор и примирений, ну и что же, значит, неправильная у нас была жизнь? Нет, ты мне скажи правду, какая у нас была жизнь? – Лизе казалось, что сейчас они с Машей найдут подходящее для ее жизни слово, и тогда она сразу же откроет что-то важное для себя.

– Ты жадина-говядина, Лиза, тебе вечно чего-то недодавали, то спокойствия, то страстей... Чего тебе не хватает? Воспоминаний, как он тебя бил, пил, изменял тебе?

Маша знала, о чем говорит, она свои личные страсти хоть и преувеличивала, но в ее жизни с бывшим благополучным журналистом всего было в избытке.

– Может, ты просто ищешь себе оправданий? Игорь твой был чистый ангел, в отличие от тебя...

Ну да, были у Лизы любовники, но ведь кратковременные, не тронувшие ее душу, не мешавшие семье, она не виновата, она же только ласковее с Игорем становилась...