С ключом на шее - Карина Сергеевна Шаинян

продолжает стискивать их. Рот заполняется отвратительным – горячим, густым и соленым, и что-то скользкое, что-то ужасающе отдельное касается языка. Потом Егоров с диким воплем пинает ее в колено, и Яна валится на задницу. Руки по локоть уходят в подушки сфагнума. Она выплевывает что-то – не хочет знать что. По подбородку течет. Егоров пинает ее снова, и Яна уворачивается. Бедро охватывает тупой болью.

– Ты вообще ненормальная? – верещит Егоров, тряся рукой, и снова заносит ногу для удара. Яна медленно раздвигает губы в улыбке, ощерив окровавленные зубы, и от неожиданности Егоров опускает ногу. Такой он видит ее в последний раз: с дикой улыбкой до ушей, с измазанными густо-красным ртом и подбородком, с зубами, белыми пятнами проступающими из лаково блестящего месива крови и слюны.

Потом Яна медленно поднимается на ноги, отворачивается и неторопливо идет прочь.

– Куда пошла, сука? – вопит Егоров, но не двигается с места. – Я с тобой разговариваю! – Яна уходит, неторопливо, почти медлительно, и в голосе Егорова появляется хныканье. – Что этот козел с Деней сделал? Что?!

– А я тебе покажу, – отвечает дружелюбный голос. Егоров придушенно вякает, а потом вдруг начинает скулить, как запертый в подвале щенок.

Яна обтирает рот пятерней, подбирает крышку кастрюли и устало садится у холодного кострища, истыканного мелким дождиком. Во рту мерзко. Длинные пасмурные сумерки неторопливо доедают краски. Влага проступает сквозь штаны, промозглый холод ползет вверх по позвоночнику; пытаясь сохранить тепло, Яна задирает плечи к ушам. Мокрая крышка леденит колени. Порывшись в карманах, Яна достает халцедон – мутный и бледный, но все-таки годный, – и смотрит сквозь него на песок, на стланик, на далекую полоску моря между сопками, на сплошную оранжевую муть. За спиной скулят, чавкают и хлюпают. За спиной пахнет потом, кровью, и нефтью, и почему-то – особенно гадко – кипяченым молоком с пенкой. Потом Егоров начинает тоненько говорить: «Не-не-не-не-не». Яна слышит слабые шлепки и скрип песка под топчущимися на месте ногами. Слышит шаги, медленные и шаркающие, как у старика. Шарк – пауза. Шарк – пауза. Каждая пауза такая длинная, что хочется кричать. Яна проваливается в них, как в ямы. Она прикусывает губу и плотнее зажмуривает правый глаз, а халцедон подносит поближе к левому. Она моргает, ресницы задевают камень, глазу щекотно; Яна трет его кулаком.

Потом Голодный Мальчик подсаживается к кострищу. Разваливается на бревне, опершись на локоть и вытянув ноги. Его черные глаза подернуты радужной пленкой.

– Шика-а-арно, – говорит он.

Яна обегает быстрым взглядом его лицо – но оно чисто, только в уголках губ поблескивает скопившаяся слюнка. Голодный Мальчик отвечает насмешливым взглядом, и Яна снова чувствует мерзкий вкус. Отвернувшись, она принимается тереть вокруг рта рукавом.

– Куда он делся? – хрипло спрашивает она.

– А я почем знаю, – удивляется Голодный Мальчик. – Домой, наверное, пошел. – Он потягивается и от души зевает. – А жаль, я бы еще навернул попозже. Вкусно было, да?

Яна хватается за кастрюльную крышку. Кровь с пальцев смешивается с водой; по эмали бегут розовые ручейки.

– Меня ты тоже съешь? – тихо спрашивает она и думает, что, может, это и не плохо. Может, после такого необязательно идти домой.

– Ты чего, – удивляется Голодный Мальчик, – я тебя никогда не трону и Ольку с Филькой тоже. Думаешь, я сволочь неблагодарная? – От этих слов Яна вздрагивает и пытается прикрыть голову локтем, но вовремя понимает, как это глупо, и роняет руку на колени. Хорошо, что он ничего не заметил. – Не приди вы тогда – меня бы и на свете не было! – говорит Голодный Мальчик.

Может, так было бы еще лучше, думает Яна. Потом вспоминает – впервые с тех пор, – зачем они пришли на Коги. Она обводит взглядом кострище, которое кто-то сильный (взрослый) окружил заботливо подтесанными бревнами. Смотрит на язык песка, вдающийся между стланиками, где так удобно поставить палатку. Ее челюсть обвисает, а глаза становятся пустыми и бессмысленными. Пошатываясь, она поднимается на ноги. Морось превращается в дождик, вода холодными дорожками стекает с волос за шиворот, ползет по лицу. Яна понимает это, но не чувствует. Уши заложило. Перед глазами качается черно-белое – это Голодный Мальчик; его черты расползаются, превращаются в серое пятно. Еще не поздно просто уйти и никогда не возвращаться. Оставить все как есть – без звуков, без запаха и вкуса, без цвета и линий. Остаться оглушенной.

– Здесь были… – говорит Яна, едва шевеля губами, – здесь… экспедиция…

Лицо Голодного Мальчика становится четким, как на гравюре. Прикосновения капель к коже почти болезненны. Запахи моря, нефти и крови такие острые, что от них слезятся глаза. Сейчас он скажет.

– Не знаю никакой экспедиции, – говорит Голодный Мальчик, ухмыляясь. – Косточки вот находил, медведь чьи-то косточки растаскал, раскатал по кустам, так я их к делу приспособил – полезная штука. А экспедиции не видал…

– Врешь ты все, – говорит Яна.

– А если и вру, – равнодушно отвечает он. – Тебе-то что?

Ледяной воздух просачивается в ноздри и, не дойдя до легких, выталкивается раскаленными клубами. Скрюченные пальцы сводит судорогой. Яна подается вперед, и горло сжимается, готовое испустить бешеный вой.

– Сегодня хорошо было, спасибочки, – сладко жмурится Голодный Мальчик, и Яна отшатывается. – Ты в другой раз еще кого-нибудь приведи. И Ольке с Филькой скажи, чтоб приводили.

Кровь бешено толкается в глаза. Они вот-вот лопнут. Голова сейчас лопнет.

– Не буду, – еле слышно говорит Яна.

Голодный Мальчик перестает жмуриться, и радужная побежалость исчезает с его глаз. Теперь они – как дула ружья.

– Тогда я расскажу, как твой батя меня застрелил, – безразлично говорит он. – Глянь, что он мне сделал! – Он задирает рубашку вместе с курткой, и на гладком смуглом животе Яна видит тошнотворную серо-коричневую вмятину шрама, похожую на воронку от взрыва. Голодный Мальчик улыбается, но его глаза остаются ледяными. – Только вякни что-нибудь – пойду в город и все милиции расскажу. И как он стрелял, и как вы ко мне пацанов водили.

Короткий ледяной вдох – раскаленный выдох. Голова раздута воздушным шариком, и волосы кажутся живыми и отдельными.

– Тогда я… сама… – говорит Яна, и Голодный Мальчик фыркает и хлопает себя по колену.

– И что ты мне сделаешь? Укусишь?

Если я прыгну, думает Яна, и буду царапать лицо… нет, глаза. Глаза. И кусать… не за руку, а за горло. Она знает, что не прыгнет и не укусит. Ей нельзя. Она дружила с ним и не думала про маму. Она привела к нему… еду. Теперь уже – все равно. Она – предательница. Таким, как она, нельзя драться, нельзя злиться, нельзя считать кого-то