Сказки (с иллюстрациями) - Вильгельм Гауф

— Он клялся, — со страхом отвечал судья.

— Так ты дал ложную клятву? — напустился калиф на купца, который теперь бледный и дрожащий стоял перед ним.

— Аллах, Аллах! — закричал тот. — Я, конечно, ничего не хочу сказать против господина великого визиря, — он достоин всякого доверия, но ведь мешок все-таки мой, и негодный Саид украл его. Я дал бы тысячу туманов, только бы он был здесь в данную минуту!

— Куда же ты девал этого Саида? — спросил калиф. — Скажи, куда послать за ним, чтобы он дал мне свои показания?

— Я сослал его на пустынный остров, — отвечал судья.

— О Саид! Мой сын, мой сын! — воскликнул несчастный отец и заплакал.

— Так, значит, он сознался в преступлении? — спросил Гарун.

Судья побледнел; от смущения он не знал, куда глядеть, и, наконец, проговорил:

— Если я не ошибаюсь, кажется, сознался.

— Но наверное ты этого не знаешь? — продолжал калиф страшным голосом. — Так мы спросим об этом его самого! Выходи, Саид, и ты пойди сюда, Калум-Бек, и прежде всего ты заплатишь тысячу золотых за то, что он тут.

Калуму и судье показалось, что они видят привидение; они упали на колени и закричали:

— Смилуйся, смилуйся!

Бенезар, от радости наполовину лишившийся чувств, бросился в объятия своего пропавшего сына. Но калиф продолжал с неумолимой строгостью:

— Судья, вот Саид, он признавался в преступлении?

— Нет, нет! — заревел судья. — Я выслушал показания одного Калума, потому что он уважаемый всеми человек.

— Так я для того поставил тебя судьей надо всеми, чтобы ты выслушивал только знатных? — воскликнул Гарун ар-Рашид в порыве благородного гнева. — На десять лет ссылаю тебя на пустынный Остров посреди моря, там подумай о справедливости; а ты, негодный человек, который приводишь в себя умирающих не для того, чтобы их спасти, а чтобы делать из них своих рабов, ты заплатишь, как уже сказано, тысячу туманов, которые ты обещал дать, если появится Саид свидетельствовать в твою пользу.

Калум обрадовался, что так дешево отделался, и уже хотел было благодарить добрейшего калифа, но тот добавил:

— За ложную клятву из-за ста золотых ты получишь сотню ударов по подошвам. А там пусть Саид сам выбирает, возьмет ли он себе твою лавочку и тебя самого в качестве носильщика, или же удовольствуется десятью золотыми за каждый день, который он прослужил у тебя.

— Отпустите негодяя, калиф, — воскликнул юноша, — мне ничего не надо из того, что принадлежало ему!

— Нет, — отвечал Гарун, — я хочу, чтобы ты был вознагражден. Я выбираю за тебя десять золотых за день, а ты подсчитай, сколько дней ты провел в его когтях. А теперь пусть он убирается.

Их увели, а калиф проводил Бенезара и Саида в другой зал; там он сам рассказал о своем чудесном спасении Саидом, и только изредка его прерывал рев Калум-Бека, которому в это время во дворе отсчитывали по подошвам его полновесные золотые.

Калиф пригласил Бенезара жить с Саидом у него в Багдаде. Тот согласился и съездил только ненадолго домой за своим имуществом. Саид же, как принц, зажил во дворце, который построил ему благодарный калиф. Брат калифа и сын великого визиря были его ближайшими друзьями, и в Багдаде сложилась поговорка: «Хотел бы я быть таким же добрым и счастливым, как Саид, сын Бенезара».

— Под такие рассказы никакой сон не одолеет, хотя бы и пришлось не спать две-три ночи подряд, а то и больше, — сказал оружейный мастер, когда егерь окончил свой рассказ. — И не в первый раз приходится мне убеждаться в этом. Как-то в давнишние времена работал я подмастерьем у одного колокольного литейщика. Хозяин был человек богатый и не скупой; поэтому мы и удивились, когда раз получили крупный заказ, а он, против своего обыкновения, вдруг оказался ужасным скаредом. Для новой церкви отливали колокол, и мы, молодежь и подмастерья, должны были всю ночь сидеть у горна и поддерживать огонь. Мы, конечно, думали, что мастер выкатит свой заветный бочонок и угостит нас хорошим старым вином. Но не тут-то было. Только каждый час он подносил нам круговую чарку, а сам пускался рассказывать о своих странствиях и о всевозможных случаях из своей жизни, за ним начинал рассказывать старший подмастерье, и так все подряд, и никто из нас не дремал, а все жадно слушали. И мы не заметили, как наступил день. Тут-то мы поняли хитрость мастера, — он разговорами не давал нам спать. Как только колокол был отлит, он не пожалел вина и с лихвой возместил нам то, чего так мудро недодал нам в ту ночь.

— Это был разумный человек, — возразил студент, — от сна ничто так не помогает, как разговор. Поэтому мне не хотелось бы в эту ночь оставаться одному, потому что около одиннадцати часов я никак не могу побороть сон.

— И крестьяне тоже смекнули это, — сказал егерь. — Когда женщины и девушки в долгие зимние вечера сидят при огне и прядут, они не остаются поодиночке у себя дома, потому что легко могли бы заснуть за работой, но собираются большим обществом в ярко освещенных горницах, работают и рассказывают друг другу разные разности.

— Да, — сказал извозчик, — и иногда бывает страсть как жутко; поневоле станешь бояться, когда они начнут рассказывать об огненных духах, которые бродят по свету, о гномах, которые по ночам стучат на чердаке, о привидениях, пугающих людей и скот.

— Ну, это не слишком-то приятное развлечение, — возразил студент, — мне лично ничто так не противно, как истории о привидениях.

— А я как раз обратного мнения! — воскликнул оружейный мастер. — Мне очень приятно бывает, когда рассказывают хорошую страшную историю. Это все равно, что в дождливую погоду спать под крышей. Слышишь, как капли — тик-так, тик-так — стучат по черепице, а самому так тепло в сухой постели. Также вот когда в большом обществе при ярком освещении слушаешь о привидениях, чувствуешь себя в безопасности, и тебе приятно.

— Ну, а потом, — сказал студент, — разве не будет бояться тот из слушавших, кто питает эту нелепую Веру в привидения? Разве он не испугается, когда останется один в темноте? Не станет думать о всем том страшном, что слышал? Я еще до сих пор сержусь, когда вспоминаю все эти рассказы о привидениях, слышанные мною в детстве. Я был веселым и живым мальчиком, может быть, даже несколько более беспокойным, чем этого хотелось моей кормилице. А она не знала другого средства заставить меня замолчать, как только пугать меня. Она рассказывала мне всякие страшные сказки о ведьмах и о злых духах, которые будто бы бродят по дому; и когда кошка поднимала возню на чердаке, она испуганно шептала мне: «Слышишь, сынок? Вот он опять ходит вверх и вниз по лестнице, — это мертвец! Голову свою он несет под мышкой, а глаза в голове горят, как фонари; вместо пальцев у него когти, и если он кого поймает впотьмах, то непременно свернет ему голову».

Мужчин насмешил этот рассказ, но студент продолжал:

— Я был слишком мал тогда, чтобы понять, что все это неправда и выдумка. Я не боялся самой большой охотничьей собаки, всех своих товарищей по играм побеждал в борьбе, но, попадая в темную комнату, я зажмуривал глаза, — мне казалось, что сейчас мертвец подкрадется ко мне. Дошло до того, что я не соглашался один и без свечи выйти из комнаты, если снаружи было темно; и сколько раз потом наказывал меня отец, когда замечал во мне эту дурную привычку! Но еще долгое время я не мог побороть в себе этот детский страх, а виновата в этом только моя глупая кормилица.

— Да, это настоящее преступление, — заметил егерь, — набивать детскую голову такими суевериями. Могу вас уверить, что я знавал смелых и мужественных людей, егерей, которые не побоялись бы встретить трех врагов; когда же случалось им по ночам в лесу подкарауливать дичь или браконьеров, на них вдруг нападал страх: дерево они принимали за ужасное привидение, куст — за ведьму, а двух светляков — за глаза какого-нибудь чудовища, подстерегающего их в темноте.

— И не только для детей считаю я крайне вредными и глупыми такого рода рассказы, — возразил студент, — а вообще для каждого: ну разве станет разумный человек рассуждать о поведении и естестве тех, что существуют только в мозгу глупца? Только там они и появляются, а больше нигде. Но вреднее всего действуют эти рассказы на деревенских жителей. Там глубоко и нерушимо верят в глупости такого рода и веру эту поддерживают на посиделках и в кабаках, где люди тесно усаживаются в кружок и прерывающимся от страха голосом рассказывают друг другу самые ужасные истории.

— Да, господин, — возразил извозчик. — Вы, пожалуй, правы, — не одна беда стряслась по милости этих рассказов; моя родная сестра лишилась из-за них жизни самым ужасным образом.

— Как так? Из-за таких рассказов? — воскликнули с удивлением слушатели.