О всех созданиях – больших и малых - Джеймс Хэрриот

— Да. Но, когда действие инъекции кончится, судороги могут возобновиться. Как я уже сказал, все зависит от того, какое количество стрихнина успело всосаться. Устройте его в каком-нибудь тихом помещении. Любой громкий звук может вызвать судороги. При первых признаках пробуждения позвоните мне.

Я вернулся в дом. Семь отравлений стрихнином за неделю! Это было страшно, немыслимо, но больше сомневаться я не мог — злой умысел! В нашем маленьком городке какой-то психопат сознательно подбрасывает собакам яд. Собаки время от времени становились жертвой стрихнина: лесники, да и не только они, прибегали к его смертоносным услугам, чтобы избавляться от тех или иных «вредных тварей», как они выражались, но обычно с ним обращались очень осторожно и принимали все меры, чтобы уберечь домашних животных. Беда случалась, если собака, залезая в нору, натыкалась на отравленную приманку. Но тут было другое.

Следовало как-то предупредить владельцев собак. Я позвонил репортеру местной газеты, и он обещал поместить заметку о случившемся в ближайшем номере, сопроводив ее рекомендацией не спускать собак с поводка во время прогулок и вообще оберегать их.

Затем я позвонил в участок. Дежурный полицейский внимательно выслушал меня.

— Да, мистер Хэрриот, я с вами согласен, тут орудует какой-то ненормальный, и мы безусловно займемся этим делом. Если бы вы сообщили мне фамилии владельцев, чьи собаки… спасибо… спасибо. Мы опросим их и проверим в аптеках, не покупал ли кто-нибудь в последнее время стрихнин. Ну и, конечно, мы теперь будем настороже.

Я отошел от телефона, надеясь, что хоть как-то помог предотвратить дальнейшие трагедии, и тем не менее меня продолжали грызть мрачные предчувствия. Но тут я увидел в приемной Джонни Клиффорда, и настроение у меня сразу улучшилось.

Джонни, примерно мой ровесник, всегда действовал на меня таким образом, потому что был удивительно жизнерадостным человеком и веселая улыбка никогда не исчезала надолго с его лица, хотя он и был слеп. Он сидел в обычной позе — положив руку на голову Фергуса, своего четвероногого поводыря.

— Опять подошло время осмотра, Джонни?

— Ага, мистер Хэрриот, оно опять подошло. Шесть месяцев пролетело, а я и не заметил. — Он со смехом протянул мне ветеринарную карту.

Присев на корточки, я осмотрел морду крупной немецкой овчарки, которая чинно сидела рядом с хозяином.

— Ну и как Фергус?

— Лучше не надо. Ест хорошо и прыткости хоть отбавляй. — Его рука ласково скользнула к ушам, и Фергус начал подметать хвостом пол приемной.

Заметив, какой гордостью и нежностью засветилось лицо молодого человека, я особенно остро осознал, что такое для него эта собака. Джонни однажды рассказал мне, какое отчаяние терзало его, когда на двадцать втором году жизни после нескольких лет полуслепоты он окончательно потерял зрение, — терзало, пока его не направили в школу собак-поводырей, где он познакомился с Фергусом и приобрел не просто замену для своих глаз, но и спутника, и друга, разделяющего каждую минуту его жизни.

— Ну, так начнем, — сказал я. — Встань-ка, старина, я измерю тебе температуру.

Температура оказалась нормальной, и я прошелся по груди могучего пса стетоскопом, с удовольствием слушая мерные удары сердца. Раздвинув шерсть у него на шее и спине, чтобы осмотреть кожу, я засмеялся:

— Джонни, я только напрасно трачу на это время. С такой шерстью его хоть на выставку.

— Да, он каждый день получает полную чистку.

Я сам не раз видел, как Джонни без устали орудует гребенкой и щеткой, так что густая шерсть обрела особый глянец. И ничто не доставляло ему такой радости, как слова: «Какая у вас красивая собака!» Он чрезвычайно гордился этой красотой, хотя сам никогда ее не видел.

На мой взгляд, осмотр и лечение собак-поводырей — самая почетная и радостная из всех обязанностей ветеринара, почти привилегия. И не только потому, что эти великолепные собаки превосходно обучены и стоят очень дорого, но главное потому, что они наиболее полно воплощают идею, вокруг которой в конечном счете строилась вся моя жизнь — взаимозависимость, доверие и любовь, связывающие человека и животное.

И после встречи с их слепыми хозяевами я возвращался к обычной своей работе с каким-то смирением — с благодарностью за все, чем меня одарила жизнь.

Я открыл рот Фергуса и осмотрел большие блестящие зубы. С некоторыми овчарками эта процедура чревата значительным риском, но Фергусу вы могли бы почти сунуть голову в зияющую пасть, и он только лизнул бы вам ухо. Собственно говоря, едва моя щека оказалась в пределах досягаемости, как по ней быстро скользнул его широкий влажный язык.

— Э-эй, Фергус, воздержись! — Я отодвинулся и вытащил носовой платок. — Я уже умывался утром, да и вообще лижутся только дамские собачки, а не свирепые немецкие овчарки!

Джонни откинул голову и засмеялся:

— Ну уж свирепости в нем нет вовсе. Одна нежность.

— Мне такие собаки и нравится, — заметил я и взял зубной скребок. — Камень на одном из задних зубов. Я его сейчас и сниму.

Покончив с зубами, я проверил уши ауроскопом. Все оказалось в порядке, и я только удалил накопившуюся серу.

Потом я осмотрел лапы и когти. Эти огромные, широкие лапы меня всегда прямо-таки завораживали, хотя, конечно, они и должны были быть такими — ведь они несут тяжесть мощного тела.

— Отлично, Джонни. Только опять этот коготь отрос.

— Тот, который вы всегда подстригаете? Да, я и сам заметил, что он длинен становится.

— Он чуть-чуть искривлен, а потому не стачивается при ходьбе, как все остальные. Тебе ведь повезло, Фергус — гуляешь весь день, а?

Я увернулся от новой попытки облизать мне лицо и наложил щипцы на коготь. Нажать пришлось с такой силой, что у меня глаза на лоб полезли, и только тогда наконец отросший кончик с громким треском отлетел.

— Если бы у всех собак были такие когти, мы бы не успевали запасаться щипцами, — еле выговорил я, задохнувшись. — Как он здесь побывает, хоть меняй их!

Джонни снова засмеялся и положил ладонь на массивную голову бесконечно выразительным жестом. Я взял карту, поставил дату, записал результаты осмотра, а также принятые мною меры и отдал ее Джонни.

— Вот и все. Он в прекрасной форме, и больше ему ничего не требуется.

— Спасибо, мистер Хэрриот, ну, так до следующего раза!

Молодой человек взял поводок, я проводил их обоих по коридору до двери и задержался на пороге, наблюдая, как Фергус постоял у обочины, пропустил автомобиль и только потом повел хозяина через улицу.

Они было пошли по противоположному тротуару, но тут их остановила женщина с хозяйственной сумкой и принялась что-то оживленно говорить, то и дело поглядывая на красавца-пса. Несомненно, она говорила о Фергусе, а Джонни поглаживал благородную голову, улыбался и кивал — говорить и слушать про Фергуса он мог без конца.

Около двух позвонил мистер Бартл и сказал, что у Джаспера вроде бы опять начинаются судороги. Забыв про обед, я помчался к нему и повторил инъекцию нембутала. Мистер Бартл, владелец фабрички сухих кормов для крупного рогатого скота, был очень приятным и неглупым человеком.

— Мистер Хэрриот! — сказал он. — Пожалуйста, поймите меня правильно. Я вполне вам доверяю, но неужели вы больше ничего сделать не можете? Я так привязан к этой собаке…

Мне оставалось только безнадежно пожать плечами.

— Если бы это зависело от меня! Но других средств нет.

— А какое-нибудь противоядие?

— Боюсь, его не существует.

— Так что же… — Он страдальчески посмотрел на неподвижно вытянувшегося пса. — В чем, собственно, дело? Почему Джаспера сводят такие судороги? Я в этом не разбираюсь, но мне хотелось бы понять, в чем суть.

— Ну, я попробую объяснить, — сказал я. — Стрихнин воздействует на нервную систему, увеличивая проводимость спинного мозга.

— А что это означает?

— Мышцы становятся более чувствительными к внешним раздражителям, и при малейшем прикосновении или даже звуке они резко сокращаются.

— Но почему собаку так выгибает?

— Потому что мышцы-разгибатели сильнее мышц-сгибателей, и в результате спина выгибается, а ноги вытягиваются.

Он кивнул.

— Понимаю, но… Ведь такое отравление чаще всего смертельно? Так что именно… убивает их?

— Они погибают от удушья в результате паралича дыхательного центра или мощного сокращения диафрагмы.

Возможно, некоторые его недоумения остались неразрешенными, но разговор был для него слишком тяжел, и он замолчал.

— Мне хотелось бы, чтобы вы знали одно, мистер Бартл, — сказал я после паузы. — Почти наверное они при этом не испытывают боли.

— Спасибо! — Он нагнулся и слегка погладил спящего пса. — Значит, ничего больше сделать нельзя?

Я покачал головой.