Источник. Книга 2 - Айн Рэнд

— Ваши фирменные сандвичи. Пожалуйста.

Китинг сказал:

— Мне чашечку кофе. — Он вдруг ощутил на себе взгляд Кэтрин и смутился, запаниковал. Он почувствовал, что нельзя признаваться в том, что он потерял аппетит и не сможет проглотить ни кусочка, почувствовал, что это может рассердить ее, и добавил: — Ветчину и, пожалуй, рулет с вареньем.

— Питер, разве можно так питаться! Минуточку, не уходите. Питер, тебе нельзя это есть. Это вредно. Съешь свежий салат. И в это время дня лучше не пить кофе. Американцы пьют слишком много кофе.

— Хорошо, хорошо, — сказал Китинг.

— Принесите чай и салат… и… минуточку! Хлеба не нужно — ты полнеешь, Питер, — несколько диетических крекеров. Пожалуйста.

Китинг подождал, пока красное форменное платье не отойдет от столика, и с надеждой спросил:

— Я изменился, правда, Кэти? Я очень плохо выгляжу? — Даже пренебрежительный ответ был бы лучше, чем равнодушие.

— Что? А, ну да, наверное. Ты плохо питаешься. Американцы абсолютно не имеют представления о рациональном питании. Все-таки как много внимания мужчины уделяют собственной внешности! Они гораздо тщеславнее женщин. Именно женщины, а вовсе не мужчины занимаются сейчас настоящим делом. И именно они сделают этот мир лучше.

— А как можно сделать этот мир лучше, Кэти?

— Ну, определяющим фактором, конечно, является экономика…

— Нет, я… я не про это… Кэти, мне было очень плохо.

— Мне очень жаль. Теперь многие жалуются, что им плохо. Сейчас переходный период, и люди чувствуют себя между небом и землей, в этом все дело. Но ты ведь всегда был оптимистом, Питер.

— Ты… ты помнишь, каким я был?

— Господи, Питер, можно подумать, это было шестьдесят пять лет назад.

— Но с тех пор так много всего произошло. Я… — Он решил говорить открыто, иначе было нельзя; легче всего казалось действовать, отбросив всякую осторожность. — Я женился. Потом развелся.

— Да, я читала. Я обрадовалась, когда узнала, что ты развелся.

Он наклонился ближе.

— Если твоя жена могла выйти замуж за Гейла Винанда, то это удача, что ты от нее избавился.

Она произнесла эту фразу тем же категорическим тоном. Ничего не оставалось, как поверить, что она говорит правду; ее это действительно больше не трогало.

— Кэти, ты очень тактична и добра ко мне… но перестань же играть, — сказал он и вдруг в страхе понял, что она не играет. — Перестань играть… Скажи, что ты тогда думала обо мне… Скажи, я готов ко всему… Я хочу это слышать… Разве ты не понимаешь? Мне будет лучше, если я услышу это от тебя.

— Питер, ты ведь не хочешь, чтобы я вдруг начала тебя обвинять? Если бы это не было так по-детски, я бы решила, что это тщеславие.

— А все-таки, что ты чувствовала в тот день… когда я не пришел… и потом, когда узнала, что я женился? — Он не понимал, что именно заставляет его прибегать к грубости как к единственному средству общения. — Кэти, ты страдала?

— Ну конечно, я страдала. Как все в подобной ситуации. Потом поняла, конечно, как все это глупо. Я плакала и кричала что-то дяде Эллсворту, ему пришлось вызвать врача и дать мне успокоительное. А несколько недель спустя я потеряла сознание на улице — просто шла и упала, конечно, мне потом было очень стыдно. Наверное, так бывает со всеми. Это как корь — надо переболеть. Как говорил дядя Эллсворт, вряд ли можно было ожидать, что я буду исключением, что меня это не коснется.

Он подумал: «Помнить о боли, которую тебе причинили, и ничего при этом не чувствовать — это страшно. Страшнее, чем переживать все снова и снова».

— Но конечно, мы понимали, что все, что ни делается, к лучшему. Не могу представить себя твоей женой.

— Не можешь представить себя моей женой, Кэти?

— То есть вообще не могу представить себя замужем, Питер. Семейная жизнь не для меня, не для моего характера. Иметь семью — что может быть эгоистичнее и ограниченнее? Конечно, я понимаю твои чувства и ценю их. Ты чувствуешь угрызения совести, так, наверное, и должно быть, ведь ты меня бросил — так это называется. — Он поморщился. — Видишь, глупо говорить об этом. Ты сокрушаешься о том, что сделал, это естественно, нормально, но давай посмотрим на это трезво. Мы ведь взрослые, разумные люди. Ничто не стоит слез. Мы такие, какие есть, и с этим ничего не поделаешь. Все наши поступки — это наше прошлое, наш опыт, но надо жить дальше.

— Кэти! Как ты можешь? Ведь ты о себе говоришь, а не успокаиваешь какую-нибудь оступившуюся девчонку.

— А что, есть существенная разница? У всех одни и те же проблемы, одни и те же чувства.

Она отщипнула кусочек хлеба с зеленым кресс-салатом, и он заметил, что его заказ тоже подан. Он поковырял вилкой в тарелке с салатом и заставил себя откусить кусочек серого диетического крекера. Он ел не автоматически, как будто утратил этот навык, а сознательно, прилагая усилия, и это было странно. Крекеру, казалось, не будет конца; он никак не мог его дожевать. Он жевал и жевал, а во рту все не убывало.

— Кэти… все эти шесть лет… я представлял, как однажды попрошу у тебя прощения. Я могу это сделать сейчас, но не стану. Кажется… кажется, это уже не нужно. Ужасно так говорить, но я действительно так думаю. То, как я с тобой поступил… я не сделал ничего хуже за всю свою жизнь — но не потому, что я ранил тебя. Ведь я тебя ранил, Кэти, и может быть, больше, чем ты сама считаешь. Но это не самое худшее… Кэти, я ведь хотел на тебе жениться. Это единственное, чего я действительно хотел. Я не сделал того, что хотел, и этот грех простить нельзя. Это так мерзко, бессмысленно, чудовищно, это просто безумие, в этом нет ни смысла, ни достоинства, ничего, кроме боли, никому не нужной боли… Кэти, зачем нам вдалбливают в головы, что делать то, что мы хотим, слишком легко и недостойно, что мы должны сдерживать себя, что нужна дисциплина? Ведь делать то, чего ты действительно хочешь, труднее всего. Для этого нужно особое мужество. Если ты действительно этого хочешь. Вот как, например, я хотел жениться на тебе. Я не говорю о таких желаниях, как желание напиться, или увидеть свое имя в газетах, или переспать с кем-нибудь. Все это даже не желания, мы делаем это, чтобы уйти от наших истинных желаний, потому что это огромная ответственность — действительно стремиться к чему-нибудь.

— Питер, то, что ты говоришь, просто чудовищно и очень эгоистично.

— Может быть. Не знаю. Я всегда говорил тебе правду. Обо всем. Даже если ты не просила. Я не мог иначе.

— Да. Это была похвальная черта. Ты был очень милым мальчиком, Питер.

В бессмысленной злобе он подумал, что ему плохо от этой вазы с засахаренным миндалем на стойке. Миндаль был белым и зеленым; он не должен быть белым и зеленым в это время года; это цвет дня святого Патрика — в этот день такие конфеты бывают в витринах всех кондитерских, а день святого Патрика означал весну — нет, даже лучше, время волнующего ожидания в самом начале весны.

— Кэти, я не буду говорить, что все еще люблю тебя. Я этого сам не знаю. Не задумывался. Да это и неважно теперь. Я это говорю не потому, что на что-то надеюсь, или хочу попытаться, или… Единственное, что я знаю: я любил тебя, Кэти, как бы я себя ни вел тогда, несмотря на то что я говорю об этом в последний раз именно здесь, после всего, что было, я любил тебя, Кэти.

Она взглянула на него — ей, кажется, было это приятно. Она не была ни взволнована, ни счастлива, не жалела его — ей просто было приятно. Он подумал: если бы она была до мозга костей старой девой, озлобленной общественной деятельницей, как обычно думают о таких женщинах, презирающей все, что касается разницы между полами, чванящейся собственными добродетелями, она проявила бы свои чувства, пусть даже враждебные. Но снисходительное терпение, с которым она его слушала… Она словно охотно допускала, что человеку свойственно влюбляться, и нужно через это пройти, ведь все через это проходят, это распространенная слабость, не имеющая большого значения, ей было приятно слышать его признание, как любого другого мужчины. Она вела себя так, как следует вести себя в подобных ситуациях: ее реакция была как тот красный мексиканец на лацкане — презрительная уступка людской суетности.

— Кэти… Кэти, давай скажем: то, что сейчас между нами происходит, не п счет, хорошо? Это не может испортить того, что у нас было, правда, Кэти?.. О прошлом всегда жалеют, потому что ничего нельзя изменить, а я этому рад. Мы не можем это испортить. Но мы можем думать об этом, правда? Почему бы нет? Не обманывая себя, не надеясь, мы ведь взрослые люди, как ты говоришь, просто думать об этом… Помнишь, как я первый раз пришел к тебе в гости в твою квартиру в Нью-Йорке? Ты была такая тоненькая и маленькая, волосы у тебя были в таком милом беспорядке. Я сказал тебе, что я не полюблю никого другого. Ты сидела у меня на коленях, такая невесомая, и я говорил тебе, что никогда больше никого не полюблю. А ты сказала, что все это знаешь.