Зима тревоги нашей - Джон Стейнбек

Сквозь затуманенное ветровое стекло виднелся человек в шоферской фуражке. Я подошел к этой машине-монстру, постучал по стеклу, и оно сразу с электрическим подвыванием поползло вниз. В лицо мне пахнуло ненатуральной свежестью кондиционированного воздуха.

– Я Итен Хоули. Вы меня ищете? – И я увидел зубы – блестящие зубы, выхваченные из сумрака автомобильной кабины нашим уличным фонарем.

Дверца отворилась сама собой, и из «Крайслера» вышел худощавый, хорошо одетый мужчина.

– Я от телевизионной студии «Данскам, Брок и Швин». Мне надо поговорить с вами. – Он посмотрел на шофера. – Только не здесь. К вам можно зайти?

– Что ж, зайдемте. У нас, наверно, все спят. Если вы будете говорить тихо…

Он пошел следом за мной по мощеной дорожке, проложенной через топкий газон. В холле горел ночник. Когда мы вошли, я поставил нар валовую трость в слоновую ногу.

Потом включил лампочку для чтения на спинке моего большого кресла с продавленными пружинами.

В доме стояла тишина – но какая-то не та тишина, что-то в ней чувствовалось неспокойное. Я посмотрел вверх, на двери спален, выходившие на площадку второго этажа.

– Наверно, что-нибудь серьезное, раз вы так поздно.

– Да.

Теперь я разглядел его. В этом лице представительствовали зубы, не получая никакой поддержки от усталых, но настороженных глаз.

– Мы не хотим гласности. Год выдался тяжелый, вы сами знаете. Скандал с викториной выбил у нас почву из-под ног, а тут еще эта история с комиссиями конгресса. Приходится быть осторожным. Сейчас очень опасное время.

– Может, вы мне все-таки скажете, в чем дело.

– Вы читали сочинение вашего сына «Я люблю Америку»?

– Нет, не читал. Он хотел преподнести мне сюрприз.

– И преподнес. Я не понимаю, как мы сразу этого не обнаружили, но факт остается фактом. – Он протянул мне голубую папку. – Прочтите, где отчеркнуто.

Я сел в кресло и открыл ее. Текст был напечатан то ли на пишущей машинке, то ли на одной из новых типографских машин с таким же шрифтом, но поля были все исчирканы жирным черным карандашом.

Итен Аллен Хоули Второй

Я ЛЮБЛЮ АМЕРИКУ

Что такое человеческий индивидуум? Атом, почти невидимый без увеличительного стекла, пятнышко на поверхности вселенной; ничтожная доля секунды, несоизмеримая с безначальной, бесконечной вечностью; капля воды в бездонных глубинах, которая, испарившись, улетает вместе с ветром; песчинка, которой не долго ждать возврата к праху, породившему ее. Неужто же существо, столь малое, столь мелкое, столь преходящее, столь недолговечное, противопоставит себя поступательному движению великой нации, что пребудет в веках, противопоставит себя последующим порожденным нами поколениям, которые будут жить, доколе существует мир? Обратим же взоры к своей стране, возвысим себя чистым, бескорыстным патриотизмом и убережем отечество наше от всех грозящих ему опасностей. Чего мы стоим, чего стоит тот из нас, кто не готов принести себя в жертву на благо родной страны?

Я перелистал всю тетрадку и везде увидел следы черного карандаша.

– Узнаете?

– Нет. Ужасно знакомо… это что-то прошлого века.

– Правильно. Генри Клей. Речь, произнесенная в тысяча восемьсот пятидесятом году.

– А остальное? Тоже Клей?

– Нет. Надергано отовсюду. Тут и Дэниел Уэбстер, и Джефферсон, и даже – господи, прости! – кусочек из второй вступительной речи Линкольна. Я просто не понимаю, как это проскочило. Наверно, потому, что сочинений были сотни. Слава богу, что мы все-таки вовремя спохватились. Представляете себе? После всей этой истории с Ван Дореном[35].

– Сразу видно, что не детская рука.

– Не понимаю, как это случилось. И ведь если бы не открытка, так бы все и прошло.

– Открытка?

– Открытка с видом Эмпайр-стейт-билдинг.

– Кто же ее прислал?

– Анонимная.

– Откуда она послана?

– Из Нью-Йорка.

– Покажите ее мне.

– Она у нас в сейфе на случай каких-нибудь неприятностей. Но ведь вы не пойдете на это?

– Что вам от меня нужно?

– Мне нужно, чтобы вы все забыли – будто ничего и не было. И если вы согласны, мы тоже так сделаем – будто ничего и не было.

– Забыть это нелегко.

– Да слушайте, я просто говорю, чтобы вы держали язык за зубами и не причиняли бы нам никаких неприятностей. Год был тяжелый. Перед президентскими выборами к чему угодно придерутся.

Я захлопнул красивую голубую папку и отдал ему.

– Никаких неприятностей не будет.

Его зубы блеснули, как двойная нитка жемчуга.

– Я так и знал. Я так и говорил там, у нас. Я поинтересовался вами. У вас хорошее досье. Вы из почтенной семьи.

– Теперь, может быть, вы уйдете?

– Смею вас уверить, я понимаю ваши чувства.

– Благодарю вас. А я понимаю ваши. Что можно похоронить, того будто и не было?

– Мне бы не хотелось оставлять вас в таком настроении. Не надо сердиться. Я работаю в отделе информации и связи. Мы что-нибудь придумаем. Стипендию… или что-нибудь в этом роде. Что-нибудь вполне приемлемое.

– Неужели порок объявил забастовку и требует повышения заработной платы? Нет, прошу вас, уходите.

– Мы что-нибудь придумаем.

– Не сомневаюсь.

Я проводил его, снова сел в кресло и, потушив лампочку, стал прислушиваться к своему дому. Он пульсировал, как сердце, а может, это и было мое сердце и шорохи в старом доме. Мне захотелось подойти к горке и взять в руки талисман. Я уже встал и шагнул вперед.

Я услышал какой-то хруст и словно короткое ржание испуганного жеребенка, и кто-то пробежал в темноте, а потом все стихло. Мои мокрые башмаки чавкнули на ступеньках. Я вошел в комнату Эллен и включил свет. Она лежала, свернувшись, под простыней, голова – под подушкой. Когда я попробовал поднять подушку, она вцепилась в нее, и мне пришлось дернуть сильнее. Из уголка рта у нее текла струйка крови.

– Я поскользнулась в ванной.

– Вижу. Сильно ушиблась?

– Нет, не очень.

– Другими словами, это не мое дело?

– Я не хотела, чтобы его посадили в тюрьму. Аллен сидел у себя, на краю кровати, в одних трусиках. Его глаза… Я невольно представил себе мышь, загнанную в угол и готовую отбиваться от щетки.

– Ябеда поганая!

– Ты все слышал?

– Я слышал, что эта гадина сделала.

– А ты слышал, что ты сам сделал? Мышь, загнанная в угол, перешла в нападение.

– Подумаешь! Все так делают. Кому повезет, а кому нет.

– Ты в этом уверен?

– Ты что, газет не читаешь? Все до одного – до самой верхушки. Почитай газеты. Как начнешь витать в облаках, так читай газеты. Все это делают, и ты сам, наверно, когда-нибудь делал. Нечего на мне отыгрываться. Плевал я на всех. Мне бы только с этой гадиной рассчитаться.

Мэри разбудить нелегко, но тут она проснулась. А может быть, и вовсе не засыпала. Она была в комнате Эллен, сидела на краешке ее кровати. Уличный фонарь освещал ее, играл тенями листьев на ее лице. Она была как скала, огромная скала, противостоящая волнам прилива. Да, верно. Она – кремень, она – твердыня, несокрушимая и надежная.

– Ты ляжешь спать, Итен? Значит, она тоже все слышала.

– Нет еще, радость моя.

– Опять куда-нибудь пойдешь?

– Да… погуляю.

– Пора спать. На улице дождик. Тебе непременно надо уходить?

– Да. Есть одно место, мне надо побывать там.

– Возьми дождевик. А то опять забудешь.

– Да, милая.

Я не поцеловал ее. Не мог поцеловать, когда рядом с ней лежал, укрывшись с головой, этот комочек. Но я положил ей руку на плечо, коснулся ее лица, а она была как кремень.

Я зашел на минутку в ванную за пачкой бритвенных лезвий.

Я стоял в холле, послушно отыскивая в шкафу свой дождевик, и вдруг услышал какую-то возню, какой-то шум, топот, и Эллен, всхлипывая, шмыгая носом, кинулась ко мне. Она уткнулась кровоточащим носом мне в грудь и обхватила меня руками, прижав мне локти к бокам. И все ее детское тельце дрожало мелкой дрожью.

Я взял ее за чубчик и оттянул ей голову назад.

– Я с тобой.

– Нельзя, глупышка. Пойдем лучше в кухню, я тебя умою.

– Возьми меня с собой. Ты больше не вернешься.

– Что ты выдумываешь, чучело? Конечно, вернусь. Я всегда возвращаюсь. Пойди ляг и усни. Самой же лучше будет.

– Так не возьмешь?

– Тебя туда не пустят. Что же ты хочешь, стоять на улице в ночной рубашке?

– Не смей!

Она опять обняла меня и стала гладить мне руки, бока, засунула кулачки в карманы, так что я испугался, как бы она не нащупала там пачку бритвенных лезвий. Она у нас всегда такая ласкушка, обнималка, и всегда жди от нее каких-нибудь неожиданностей. И вдруг она отпустила меня и шагнула назад, подняв голову, и глаза у нее были сухие. Я поцеловал ее в перемазанную щеку и почувствовал на губах вкус подсыхающей крови. И пошел к дверям.

– Без палки пойдешь?

– Да, Эллен. Сегодня без палки. Иди спать, родная. Иди спать.

Я побежал. Мне кажется, я убегал от нее и от Мэри. Я услышал, как Мэри не спеша спускается по лестнице.