Приваловские миллионы - Дмитрий Мамин-Сибиряк

– Лихо… черрт побери!.. Тара-та-тта, тара-рарра-ра… та! И-их… Браво, Кухцинский!.. Лихо, Кухцинский!..

Мазурка продолжалась около часа; пары утомились, дамы выделывали па с утомленными лицами и тяжело переводили дух. Только одни поляки не чувствовали никакой усталости, а танцевали еще с большим воодушевлением. Привалов в числе другой нетанцующей публики тоже любовался этим бешеным танцем и даже пожалел, что сам не может принять участия в нем.

– А вы вот где, батенька, скрываетесь… – заплетавшимся языком проговорил над самым ухом Привалова Веревкин: от него сильно пахло водкой, и он смотрел кругом совсем осовелыми глазами. – Важно… – протянул Веревкин и улыбнулся пьяной улыбкой. Привалов в первый еще раз видел, что Веревкин улыбается, – он всегда был невозмутимо спокоен, как все комики по натуре.

– Да, недурно, – согласился Привалов.

– Недурно?.. Ах, вы… Ну, да все это вздор!.. – добродушно проговорил Веревкин и, взглянув на Привалова сбоку, прибавил совсем другим тоном: – А я сегодня того… Да, в приличном градусе. И знаете, успел продуть этому живодеру… Ну, Ломтеву… три тысячи. Да… Только я свои собственные продул, кровные, а не чужие. А вы знаете, что я вам скажу, Сергей Александрыч? Мы, то есть я да вы, конечно, – порядочные люди, а из остальных… ну, вот из этих, которые танцуют и которые смотрят, знаете, кто здесь еще порядочные люди?

– Очень щекотливый вопрос, Николай Иваныч.

– Нет, не щекотливый… Оставимте церемонии, Сергей Александрыч. Вон смотрите: видите доктора Сараева? Вот идет с полной высокой дамой… Доктор и есть самый порядочный человек, хотя он считает меня за порядочного подлеца. Ну, да это все равно: дело не во мне, а в докторе. Я его очень уважаю… Потом Лоскутов порядочный человек тоже, хотя и не от мира сего. Ну, господь с ним… Вот уже целых двух нас считали. Пожалуй, председатель суда недурной человек, только в нем живого места нет: он, должно полагать, даже потеет статьями закона… Ей-богу! «И прииде к Иисусу законник некий…» Вот он самый и есть, законник-то этот, наш председатель. Да!

Мазурка кончилась сама собой, когда той молоденькой девушке, которую видел давеча Привалов на лестнице, сделалось дурно. Ее под руки увели в дамскую уборную. Агриппина Филипьевна прошла вся красная, как морковь, с растрепавшимися на затылке волосами. У бедной Ани Поярковой оборвали трен, так что дамы должны были образовать вокруг нее живую стену и только уже под этим прикрытием увели сконфуженную девушку в уборную.

Зося шла одна; она отыскивала в толпе кого-то своими горевшими глазами… У двери она нашла, кого искала.

– Я устала… – слабым голосом прошептала девушка, подавая Лоскутову свою руку. – Ведите меня в мою комнату… Вот сейчас направо, через голубую гостиную. Если бы вы знали, как я устала.

– Не следовало так много танцевать, – заметил Лоскутов серьезно.

– По-вашему же сидеть и скучать, – капризным голосом ответила девушка и после небольшой паузы прибавила: – Вы, может быть, думаете, что мне очень весело… Да?.. О нет, совершенно наоборот; мне хотелось плакать… Я ведь злая и от злости хотела танцевать до упаду.

По дороге они встретили доктора Сараева.

– Доктор, помните наше пари? – крикнула Зося, когда доктор уже прошел мимо них. – Вы проиграли…

Доктор остановился, посмотрел на улыбавшееся ему лицо Зоси и задумался.

– Вот сюда, – проговорила Зося, указывая Лоскутову на затворенную дверь.

Они вошли в совсем пустую комнату с старинной мебелью, обитой красным выцветшим бархатом. Одна лампа с матовым шаром едва освещала ее, оставляя в тени углы и открытую дверь в дальнем конце. Лоскутов усадил свою даму на небольшой круглый диванчик и не знал, что ему делать дальше. Зося сидела с опущенными глазами и тяжело дышала.

– Вам не принести ли воды? – спросил Лоскутов.

Зося подняла на него свои чудные глаза, очевидно, не понимая вопроса, а затем слабо улыбнулась и движением руки указала Лоскутову место рядом с собой.

– Здесь… – прошептала она, опять опуская глаза.

Лоскутов вопросительно посмотрел на Зосю и осторожно сел рядом.

– Вы считаете меня совсем пустой девушкой… – заговорила Зося упавшим, глухим голосом. – Я вижу, не отпирайтесь. Вы думаете, что я способна только дурачиться, наряжаться и выезжать лошадей. Да? Ведь так?

– Я не понимаю, к чему такой разговор, – проговорил Лоскутов. – Я, кажется, ничем не дал повода так думать…

– Но ведь я могла быть другим человеком, – продолжала Зося в каком-то полузабытьи, не слушая Лоскутова. – Может быть, никто так сильно не чувствует пустоту той жизни, какою я живу… Этой пустотой отравлены даже самые удовольствия… Если бы… Вам, может быть, скучно слушать мою болтовню?

– Нет, наоборот… я с удовольствием…

– А сознайтесь, ведь вы никогда даже не подозревали, что я могу задумываться над чем-нибудь серьезно… Да? Вы видели только, как я дурачилась, а не замечали тех причин, которые заставляли меня дурачиться… Так узнайте же, что мне все это надоело, все!.. Вся эта мишура, ложь, пустота давят меня…

– Но ведь в ваших руках все средства, чтобы устроить жизнь совсем иначе… Вам стоит только захотеть.

– А если то, чего я хочу и чего добиваюсь, не в моей власти?.. Надо мной будут смеяться, если я скажу… будут считать сумасшедшей… У меня есть только один преданный человек, который слишком глубоко любит меня и которому я плачу за его чувства ко мне тысячью мелких обид, невниманием, собственной глупостью. Этот человек – доктор. Доктор все для меня сделает, стоит только мне сказать слово, но здесь и доктор бессилен. Я пробовала переломить себя, прикрывалась дурачествами, шутками, смехом и очень рада, что все приняли это за чистую монету.

– Если в число этих всех вы включаете и меня, это несправедливо, – заметил Лоскутов. – Я несколько раз думал…

– Вы… вы думали обо мне? – с живостью подхватила Зося, глядя на Лоскутова широко раскрытыми глазами.

– Как о всех других людях…

– Именно?

– Думал, что вы иногда желаете серьезно заниматься, может быть, мечтаете приносить пользу другим, а потом все это и соскочит с вас, как с гуся вода… Может быть, я ошибаюсь, Софья Игнатьевна, но вы сами…

– Ах, не то… Меня давят обстановка, богатство…

– И тщеславие…

– И тщеславие… Я не скрываю. Но знаете, кто сознает за собой известные недостатки, тот стоит на полдороге к исправлению. Если бы была такая рука, которая… Ах да, я очень тщеславна! Я преклоняюсь пред силой, я боготворю ее. Сила всегда оригинальна, она дает себя чувствовать во всем. Я желала бы быть рабой именно такой силы, которая выходит из ряду вон, которая не нуждается вот в этой мишуре, – Зося обвела глазами свой костюм и обстановку комнаты, – ведь такая сила наполнит целую жизнь… она даст счастье.

– Зачем же рабство?

– Рабство… а если мне это нравится? Если это у меня в крови – органическая потребность в таком рабстве? Возьмите то, для чего живет заурядное большинство: все это так жалко и точно выкроено по одной мерке. А стоит ли жить только для того, чтобы прожить, как все другие люди… Вот поэтому-то я и хочу именно рабства потому что всякая сила давит… Больше: я хочу, чтобы меня презирали и… хоть немножечко любили…

– Я все-таки не понимаю вас…

Зося закусила губу и нервно откинула свои белокурые волосы, которые рассыпались у нее по обнаженным плечам роскошной волной: в ее красоте в настоящую минуту было что-то захватывающее, неотразимое, это была именно сила, которая властно притягивала к себе. Нужно было быть Лоскутовым, чтобы не замечать ее волшебных чар.

– Мне иногда хочется умереть… – заговорила Зося тихим, прерывающимся голосом; лицо у нее покрылось розовыми пятнами, глаза потемнели. – Проходят лучшие молодые годы, а между тем найдется ли хоть одна такая минута, о которой можно было бы вспомнить с удовольствием?.. Все бесцельно и пусто, вечные будни, и ни одной светлой минуты.

Лоскутов принужденно молчал; розовые ноздри Зоси раздулись, грудь тяжело колыхнулась.

– Послушайте… – едва слышно заговорила девушка, опуская глаза. – Положим, есть такая девушка, которая любит вас… а вы считаете ее пустой, светской барышней, ни к чему не годной. Что бы вы ответили ей, если бы она сказала вам прямо в глаза: «Я знаю, что вы меня считаете пустой девушкой, но я готова молиться на вас… я буду счастлива собственным унижением, чтобы только сметь дышать около вас».

– Софья Игнатьевна, если вы говорите все это серьезно… – начал Лоскутов, пробуя встать с дивана, но Зося удержала его за руку. – Мне кажется, что мы не понимаем друг друга и…

– Нет, вы хорошо понимаете, что я хочу сказать, – задыхавшимся шепотом перебила девушка. – Вы хотите… вы добиваетесь, чтобы я первая сделала признание… Извольте: я люблю вас!

Последнюю фразу Зося почти крикнула и, закрыв лицо руками, покорно ждала смертельного удара.