Пыль небес - Наталья Игнатова

– А Лонгвиец за этих ценных людей впишется, если что? – поинтересовался Тир.

– Да, – кивнул Риттер.

– Тогда он просто дурак.

– А ты думаешь, – спросил Риттер очень серьезно, – Эрик не сделает для любого из нас то же самое?

– Когда мы перестанем служить ему?

– И тогда тоже.

– Для вас, пожалуй, сделает. По крайней мере, я не удивлюсь. Но разве я когда-нибудь говорил, что Эрик – светоч мысли?

– А себя ты вычеркиваешь сразу? Суслик, это ты дурак, а не де Фокс. Худший вид – дурак, который кажется умным.

– Мстить он будет, – сказал Падре горько. – Те, кто в этом участвовал, содрали с него обещание не убивать их… суки трусливые, скоты, у меня слов для них нет. Лонгвиец их не убьет. Их – нет. Он все сделает для того, чтобы их убили сами эстремадцы, или… я не знаю, чтоб они сами себя порешили. За удаль в бою де Фокс не судит, а вот за подлость… Как бы от его суда нам всем, всей стране, кровью не захлебнуться.

– Расскажи Суслику, – посоветовал Риттер, – про ваш орден.

– Орден Юцио, – Падре уставился в пустую рюмку, – да, это была страшная история. Мне повезло, что я стал юцианцем уже после того, как все закончилось.

«Все» закончилось давно. Лет пятьдесят назад. А до этого, в течение столетия, Лонгвиец убивал юцианских монахов. Убивал, под настроение, когда пачками, когда по одному, мог годами не вспоминать о них, и орден вздыхал, вознося Богу благодарственные молитвы, но потом все начиналось снова.

В приступах особо дурного настроения Лонгвиец вырезал монастыри целиком. Полсотни человек – с легкостью. Не трогал только детей. Шефанго вообще не обижают детей.

Он требовал извинений. Но если первые, погибшие в начале кровавого столетия юцианские братья еще знали, за что должны извиниться перед ним, то новые поколения понятия не имели, в чем же они провинились. Орден, теряясь в догадках, теряя людей, тем не менее, держался. Соображения были простыми («И типичными для смертных», – не удержался от шпильки Тир), да, простыми и типичными: если предшественники, несмотря на убийства, считали, что извиняться не нужно, значит, извиняться не нужно.

Так оно и тянулось. Удивительно, что в этих условиях в орден еще шли новые люди. Хотя ситуация не оглашалась, и о том, насколько опасно быть юцианцем, знали лишь те, кто имел возможность получать больше сведений, чем простые смертные.

И только через сто лет начальство ордена не выдержало террора и склонилось перед сумасшедшим шефанго. Магистр попросил аудиенции, и де Фокс согласился встретиться с ним и с главами орденских служб.

– Ваша милость, – заговорил магистр, убедившись, что его не убьют сию же секунду, – соблаговолите ответить, за что мы должны извиниться?

Де Фокс долго смотрел на них, на братьев в бело-голубых рясах, смиренно стоящих у дверей его приемного зала. А потом рассмеялся. Юцианцы, наслышанные о характере Неистового, решили, что теперь они точно погибнут. Оказалось, нет. Оказалось, что им просто удалось развеселить его милость.

– Так вы, бедолаги, – сказал барон, – даже не знали, за что я вас убиваю? А ведь и правда, сто лет прошло. Что-то я не подумал… вы ж короткоживущие. Да все просто, святые отцы, ваш орден когда-то убил двух человек, которых я приказал не трогать.

– Сто лет назад? – уточнил магистр.

– Нет… – де Фокс задумался, – сто семь. Несколько лет я вам дал, чтоб одумались, а потом начал убивать.

– Мы, – сказал магистр, – приносим свои извинения от имени ордена, от имени наших почивших братьев, и каждый – от себя лично. Самые искренние извинения, ваша милость. Самые покаянные.

– Извинения приняты, – просто ответил де Фокс. – Можете идти. Больше я вас убивать не буду.

– Он такой, блин, справедливый, – прокомментировал Тир, когда прошел первоначальный шок, – аж страшно делается. Но все равно, Падре, это – история, это – в прошлом. Что он может сейчас? Не будет же убивать одного за другим всех эстремадцев. Это все-таки не орденских монахов резать. Прости, конечно, но сколько-то там монахов и население целого государства – вещи несопоставимые.

– Орки, – Падре только досадливо помотал головой, – орки, Суслик, могли бы с тобой поспорить. Они сказали бы совсем другое. Совсем. Для Лонгвийца нет разницы, скольких убить. Было бы за что. И наверняка он уверен в том, что Эстремада заслужила неограниченное количество смертей. Мать его… это такое кровожадное чудовище, Суслик, это такая жуткая тварь, что ты по сравнению с ним – дитя, отрывающее крылышки у мух.

– А что орки? – Тир посмотрел на Шаграта.

– Красноглазый – убийца, – сказал Шаграт.

Это прозвучало пугающе. В устах орка – пугающе. На памяти Тира Шаграт никого еще не называл убийцей, для него убийства были в порядке вещей, были так же естественны, как для самого Тира.

– Эльрик де Фокс убивал их сотнями, – прозвучал спокойный голос Риттера.

– Он на них охотился, – добавил Мал. – У нас все это знают.

– Да. – Риттер кивнул. – Орки были дичью, де Фокс – охотником, орочьи земли – его охотничьими угодьями. Это продолжалось год. И даже церковь, хоть орки и не христиане, и вообще не люди, но даже церковь взывала к нему, настаивая на прекращении кровопролития.

– У него ожерелье, – проворчал Шаграт и подвинул к себе тарелку Падре.

– С орочьими клыками, – подтвердил Мал. – Клыки он брал только правые и выбирал самые крупные. И нанизывал ожерелье. Там две тысячи клыков.

– Правых? – повторил Тир с легким восхищением. – И только самых крупных?.. Если это правда, то ваше пугало начинает мне нравиться.

– Урод ты, – безнадежно сказал Падре, – демон паршивый. Пошел бы, купил у Лонгвийца душу, что ли. Я б тогда, по знакомству, попросил, чтоб ты ему запретил Эстремаде мстить.

– Да не будет ничего. – Тир никак не мог подобрать слова, чтобы они поняли то, что он чувствовал. – Все изменилось. Лонгвиец, он… если уж вы тут вспомнили о клыках, так вот его клыки кто-то вырвал, а может, они выпали. От старости. Осталась только репутация. Которую поддерживают разные паникеры, вроде тебя, Падре. Уверен, в Эстремаде таких тоже предостаточно, пугают друг друга шефангской местью и срутся от страха.

– Пятьдесят лет, – напомнил Падре. – Пятьдесят лет назад его клыки еще были на месте.

– Пятьдесят лет – это много. Вы все воспитаны на своей истории, для вас Лонгвиец – нечто вечное, неизменное и страшное, но это особенности восприятия, не больше. Падре, я же видел его, я с ним, можно сказать, поговорил, нахамил даже. Он – памятник. Железяка, каменюка, что угодно. Вы же не боитесь статуй на площадях? Лонгвиец – такая же статуя. Символ эпохи, причем, ушедшей. Его вышибли из Эстремады, его заставили дать разные обещания, и он ничего не сможет с этим сделать. Он ничего не будет делать. Черт… только я понятия не имею, как донести до вас эту простую мысль, чтоб вы мне поверили.

Они не поверили. Они думали, что знают Лонгвийца, хотя знание это было почерпнуто из книг и страшных историй. А Тир – он тоже не мог сказать, что знает Лонгвийца. Но он видел, что времена изменились. Он, в конце концов, разбирался в людях как настоящий демон, и то, что Лонгвиец – не человек, ничего не меняло.

…Отсыпались и трезвели уже на борту летящего на юг шлиссдарка. Эрик был с ними, точнее – это они были с Эриком. Шесть походных коек на почти пустой палубе, четверо пилотов, спящих крепким, безмятежным сном запойных пьяниц.

Эрик не спал, сидел на палубе, рядом со своим болидом, курил и смотрел на восток. Увидеть рассвет, будучи в небе, – хорошая примета.

Тир, разумеется, тоже не спал. И бодрствовали четверо «Стальных», охраняя императора Вальденского.

– Война заканчивается, Суслик, – сказал Эрик, когда небо на востоке начало окрашиваться в разные оттенки красного, а земля стала непроглядно, бездонно-черной, – война без победителей… ты доволен?

– Все войны бессмысленны, – откликнулся Тир. – Керты помогли вам сделать Вальден империей. Да. Я доволен.

– Вы будете сопровождать меня на переговорах.

– Почему мы?

– Потому что заслужили, Суслик, – его величество усмехнулся сквозь завесу табачного дыма, – потому что вас все еще недостаточно хорошо знают. И потому, что искусство может и должно приносить пользу. Ты согласен?

– Со всем, кроме последнего тезиса.

– Неужели?

– Я понимаю, ваше величество, что проел вам мозги рациональностью, пользой и целесообразностью вещей. Но искусство – не вещь. Искусство – явление. Какая от него польза? Никакой. Оно не для того.

– Для чего же?

– Не знаю, – Тир пожал плечами, – честно, не знаю. Оно просто есть, необъяснимое и бессмысленное, но если бы его не было, люди остались бы животными, а демонов вообще не появилось.

– А искусство убивать?

– А такого нет, ваше величество. Убийство – это или ремесло, или способ выжить.

В полдень царь Акигардамский и император Вальденский подписали договор о полном прекращении военных действий. Но так и не заключили мира.