Минус Финляндия - Андрей Семенов

— Ни слова, — подтвердил Коля, глядя на маршала самыми честными глазами.

— Я так и думал, — удовлетворенно кивнул Маннергейм. — А вас ничего не смущает в нашей беседе?

— Никак нет, господин маршал, ничего. Вы спрашиваете, я — отвечаю.

— Верно, — снова удовлетворенно кивнул Маннергейм. — Только… Только вы так увлеклись собственным рассказом, что не заметили того, что вопрос про Стокгольм я задал вам по-русски, а вы мне на русском же и ответили. И сейчас мы с вами именно на нем и беседуем. На великом и могучем языке Пушкина и Толстого. Вы не находите?

В молчании прошло минуты три.

Маршал молча смотрел на своего коменданта и не находил в нем ни растерянности, ни даже смущения. Будто так и должно было быть. Комендантом личной резиденции главнокомандующего непременно должен служить иностранный агент.

«Стойко держится, — отметил про себя Маннергейм. — Видно, что его тщательно подбирали, а потом долго готовили, прежде чем подкинуть мне».

Коля молчал, хотя ему было что сказать. Он три недели ждал, пока его разоблачит маршал, но, соблюдая воинскую вежливость и армейскую субординацию, ждал, пока тот заговорит первым.

— Так-так-так, молодой человек, — Маннергейм прервал наконец затянувшееся молчание. — Как же это вы так прокололись?

— Ничего я не прокололся. Вы со мной по-русски, и я с вами по-русски.

— Прекратите, молодой человек, — шутливо погрозил пальцем Маннергейм. — Вы — русский шпион. Это можно считать доказанным.

Ответ удивил Маннергейма:

— Ну и что, что шпион? — спросил Тиму Неминен с таким видом, будто бы он не разоблаченный агент вражеской разведки, а всего лишь кавалер, застигнутый в чужом будуаре. — Меня специально и направили к вам, чтобы вы меня разоблачили.

— Зачем?!

— Сейчас… — с этими словами Тиму расстегнул китель, надорвал подкладку и вытащил простой конверт без наклеенных марок и сургучных печатей. Он даже не был надписан. Обыкновенный, ничем не примечательный конверт из серой бумаги.

— Что это? От кого? — спросил Маннергейм.

— Не знаю, — пожал плечами Тиму. — Когда меня к вам посылали, приказали вам передать. Мое дело маленькое. Мне приказали — я передал.

Маршал вскрыл конверт достал оттуда сложенный вдвое лист бумаги, развернул его и прочитал:

«Ваше превосходительство!

Уже сегодня всем в мире понятно, что дни гитлеровского режима в Германии сочтены. Гитлер потерпел поражение, как военное, так и политическое, и речь может идти только о конкретных сроках окончания войны на условиях безоговорочной капитуляции.

Советское Правительство склонно считать, что не имеется сколько-нибудь веских причин, будь то причины военного или политического характера, для дальнейшего продолжения военных действий против Финляндии. Советская сторона никогда не ставила под сомнение право Финляндии на государственный суверенитет, и в настоящий момент мы озабочены сохранением Финляндии в качестве дружественного соседствующего государства при послевоенном переустройстве Европы.

Советская сторона оценила неактивные действия финских войск в тяжелом для нас 41-м году. Во многом благодаря именно такой Вашей позиции нам удалось отстоять Ленинград.

Как человек военный, вы не можете не понимать, что крупномасштабная военная операция на Карельском участке фронта, которую планирует Ставка на весну — лето 44-го года, приведет помимо разрушения военных и промышленных объектов на территории Финляндии к большим жертвам среди мирного населения. Эти никому не нужные жертвы могут повлечь за собой известные затруднения в налаживании мирных отношений между нашими двумя народами после окончания войны. Этого можно избежать, предварительно договорившись о почетных условиях, на которых Финляндия могла бы выйти из войны.

Если Вы разделяете мое мнение, то мы готовы вести переговоры с вашими уполномоченными представителями в Москве и обеспечить их безопасность».

И. Ст.

XXXII

Письмо было написано от руки красным карандашом. Больше в нем ничего не было. Ни штампа, ни исходящего номера, ни имени человека, его написавшего. Только три буквы: «И. Ст.».

— Что это? — спросил Маннергейм, три раза перечитав письмо.

— Не знаю, — пожал плечами Тиму. — Письмо не мне, а вам.

— От кого?

— Не знаю.

— Откуда у вас это письмо?

— Мне его вручил для передачи вам генерал Головин.

— Кто такой этот Головин?

— Начальник управления ГРУ. Человек Василевского. Готовит доклады для Сталина по вопросам Великобритании и Скандинавских стран.

— Откуда у Головина такое письмо?

— Какое «такое»? Я не знаю, от кого это письмо и что в нем написано. Головин поставил мне задачу — войти в ваше окружение и вручить письмо вам лично и без свидетелей. Приказ я выполнил. Письмо у вас.

— Какое еще у вас задание?

— Если вы даете положительный ответ на это письмо, то я обязан обеспечить безопасную проводку людей, которых вы укажете, на советскую сторону.

Маннергейм вернулся за свой стол, сел и, не обращая внимания на советского агента, стоявшего посреди кабинета, стал думать о письме, которое только что прочитал.

«Письмо от Сталина, — думал маршал. — Неминен утверждает, что не знает содержимого письма, и это похоже на правду. Советский генерал Головин, отправивший этого агента ко мне, скорее всего, тоже не читал письма, хотя наверняка знает его суть. А может, и нет никакого генерала Головина? Может… Может, и нет. Тогда это письмо — провокация Гиммлера? Нет, не похоже. Слишком тонко для немцев. Выследить Луукканена в Стокгольме, допустим, им бы не составило труда Калле большую часть времени проводит в немецком посольстве. Но подсаживать своего агента к нему в купе, провоцировать крупный проигрыш и потом, шантажируя генерала, внедрять своего агента в мое окружение… Это слишком сложно. Немцы имеют свой собственный комиссариат в соседнем здании. Их представители присутствуют на совещаниях, проводимых мною. Немцам было бы проще начинать внедрение нужного человека здесь, в Миккели, а не заводить невод за тысячу километров от моей резиденции. Кроме того, готовя провокацию с выходом Финляндии из войны, в качестве контрагента логичнее было бы подставить англичан. После Зимней войны отношения с Советским Союзом находились ниже точки замерзания, тогда как связи с Британией становились все теснее и в торговых, и в политических вопросах».

Маннергейм поднял глаза от стола, посмотрел на своего коменданта, но тот продолжал стоять с самым индифферентным видом, будто и не он доставил письмо от главы враждебного государства. Ничего не прочитав на Колином лице, Маннергейм вернулся к своим размышлениям.

«Очень легко проверить, немецкий он шпион или нет. Достаточно вызвать сюда начальника контрразведки и поручить молодого человека его дальнейшим заботам. Если через день его здоровьем начнет интересоваться немецкий комиссар, то вопрос можно считать решенным. Это — человек Гиммлера. Но если он и в самом деле русский? — маршал снова посмотрел на Колю, но тот стоял как ни в чем ни бывало, спокойно ожидая решения маршала. — Нет. Он не русский. Слишком хорошо говорит по-фински, даже примешивает лапландские слова. Он финн. Несомненно, финн или карел, причем родом именно из Петсамо. У немцев в том районе расквартирована Двадцатая армия. Можно предположить, что они через армейскую разведку или органы гестапо завербовали местного жителя… Черт! Это слишком сложно для них! Сложно и долго, а потому невозможно. Если я выдам его контрразведке, то делу будет дан официальный ход. Тот, кто его послал ко мне, сразу это узнает, и второго такого письма мне уже никто не передаст. А если этот парень русский, то…»

— Молодой человек, — обратился маршал к своему визави. — В каком вы звании?

— Майор, — спокойно продолжал раскалываться русский агент.

— Давно в разведке?

— Четыре года.

— Немалый срок.

«Он вполне может оказаться именно русским агентом, а не немецким провокатором. И этот русский — не мобилизованный впопыхах интеллигенток, владеющий иностранным языком, а агент, имеющий довоенную, основательную подготовку. Если этот парень не сгорел за эти четыре года, значит, он и в самом деле не без способностей. Или его просто берегло начальство. С другой стороны, если этот неизвестный генерал Головин подставляет мне не скороспелого, а кадрового разведчика, значит, он делает серьезное предложение… или планирует провокацию покрупней немецкой».

— Допустим, если бы я принял предложение, сделанное в этом письме, — Маннергейм глазами показал на лист бумаги, который навел его на такие непростые размышления. — Как именно вы планируете перевести моих людей на советскую сторону?