Отыщите меня - Григорий Мещеряков

— Скобли свои подметки, Шкет, попрыгаешь и босиком!

— Нельзя, они подарены… Они отцовы…

— А я тебе кто, дед пихто, что ли? Я тебе и есть натуральный пахан! Кончай кособениться, снимай ботинки! — И Храп крепко ухватил Севкину рубаху. Упираться было бесполезно, жестокость Храпа известна, и Севка снял. Тот свободной рукой натянул ботинки и притопнул здоровой ногой. Пора бы им, наверное, на станцию возвращаться и ехать дальше до Куйбышева, но пьяный Храп не торопился и не выпускал Севкину рубаху.

Солнца уже не видать, вечер наступил быстро. В безветрии все еще духота раскаленного от дневной жары воздуха. Храп держал Севку за рубаху и пьяно молол всякие угрозы:

— Ты, Шкет, не бури, не вздумай рвать, а то ведь нарвешься и… меня в натуре вынудишь…

У Храпа сбудется.

— Служи у меня в напарниках! Возьму тебя в долю, завалю харчем, барахлом и полной благодатью.

Если бы он не так крепко держал эту плотную полотняную рубаху, то Севка бы обязательно рванул от него на станцию, сел бы на любой поезд и уехал с глаз долой.

— Я, Шкет, восемнадцать лет жил в законе и два десятка шатаюсь по статьям и берлогам… Ништяк житуха, а?

Вдруг Храп пьяно заплакал и вытер рот рукавом. Потом он бессвязно вспоминал хазу, уродов и лахудр, горько всхлипывал по «суке Тенете». Уже стало темно, и лишь слабо светилась полоска неба над горизонтом. Храп продолжал пьяные свои речи. Потом примолк, опустил голову и, казалось, заснул. Внизу послышались шаркающие шаги, кто-то тяжело поднимался по оврагу, и вот на холме появился силуэт человека. Храп встрепенулся. Затаенным зверем мгновенно вскочил и бросился в ту сторону. Он грузно, но быстро прыгал, отдаляясь от Севки, и через несколько секунд послышался очень испуганный женский голос:

— Гражданин! Товарищ… что вы делаете? Я буду звать на помощь!

Севке стало страшно, он побежал туда. Храп держал за волосы маленького роста женщину, другой рукой пытался что-то у нее отнять. Она отчаянно сопротивлялась, что-то прятала и прижимала к груди обеими руками.

— Пожалуйста, не трогайте и оставьте! — умоляла она. — У меня ничего нет, это стаканчик меда для очень больной дочери…

Но пьяный Храп пыхтел и издавал какое-то рычание, стараясь вырвать стаканчик. Когда он стал накручивать ее волосы на свой кулак, Севка повис на его руке и вцепился зубами в запястье, словно хотел перекусить. Кулак разжался, Храп отдернул руку и припал на хромую левую ногу. Стакан упал на землю, покатился в овраг. Женщина быстро побежала обратно вниз. Храп так и не понял, кто укусил его. Он зализывал больное место языком и тут же схватил Севку за шиворот. Шатаясь, пошел назад, проклиная мир отборными словами. Сел, допил остатки водки и бросил бутылку в овраг. Потом поволок Севку к железнодорожной насыпи, но на самом уклоне неожиданно упал. Рука его не выпускала воротник рубахи. Скинул ботинки, один положил под щеку, а другой оставил у изголовья. Севка был словно привязан, прикован. Стоило ему пошевелиться, сделать малейшее движение, как кулак Храпа сильнее втягивал воротник. Выдернуть рубаху, скинуть ее или порвать не было сил, крепкое полотно еще больше затягивалось петлей вокруг шеи. Храпу ничего не стоит во сне или по злому умыслу задушить. Поодаль горели огни на станции, освещая рельсы, поезда и похожий на белое пламя пар. Храп бормотал что-то несвязное в пьяном бреду. Но вот он захрапел и машинально еще крепче затянул воротник. Севка упирался руками в землю, чтобы не свалиться. Придвинулся и взял ботинок у изголовья Храпа. Ботинок показался тяжелее кирпича или булыжника. Внизу стучал по рельсам какой-то поезд. Севка обеими руками поднял ботинок над головой Храпа и что было силы ударил углом кованого каблука в левый его висок. И тут же в каком-то исступлении стал беспорядочно наносить удары по щеке, переносице, глазу, пока не почувствовал облегчения, петля воротника ослабла, освободила горло. Кулак разжался, рука Храпа, откинулась в сторону. В отсвете станционных и паровозных огней было видно залитое кровью лицо Храпа. Он не шевелился, лежал на спине, неестественно согнув руку и правую ногу.

Неведомая сила сорвала с места Севку и понесла к огням станции. Севка почти добежал до станции, когда навстречу по среднему пути медленно подкатил паровоз. Не раздумывая, Севка вскочил на подножку какого-то вагона и схватился за поручни. Испугалась толстая баба в платке и крепче обняла свой темный узел. Она отвернулась, но подвинуться не смогла. Навздевала на себя столько, будто едет к северным широтам. Сидит себе в этакую-то жару на подножке неповоротливой торбой и довольна. Застучали колеса на стрелках, поезд набрал скорость и пошел на поворот. Завиделась темной стеной полукруглая железнодорожная насыпь, по которой светлыми зайчиками бежали и прыгали огоньки вагонов. Там, наверху насыпи, один за другим огоньки осветили лежащего человека. Храп был в той же позе. Вдруг все сразу исчезло, словно провалилось в пропасть, в темноту.

— Куда идет поезд?

Севка не узнал своего голоса, прокричал каким-то бегемотом. Баба повернулась, поняла, что рядом мальчишка, и буркнула нехотя:

— Не ори, как оглашенный… В Челябинск, через Уфу…

Прыгать с подножки уже поздно, можно переломать ноги, шею свернуть и погибнуть.

Во рту и на губах горько и противно.

Пора передохнуть, успокоиться.

Весной рано встает солнце

1

Весной рано встает солнце.

Сначала незаметно наступает рассвет.

Потом солнце повисает над землей большим огненным шаром. Совсем не так, как накануне вечером, когда оно плоское и холодное, похожее на желтый лист картона.

Солнце еще не поднялось над домами, а то его лучи пробились бы в спальню и поползли бы по одеялам, койкам, лицам. Хочешь не хочешь, а просыпаешься.

Ранний полумрак еще не отпускает. Видимо, до рассвета далеко. Можно чуточку поваляться, натянуть на лицо одеяло и помечтать.

Заснуть бы еще, поспать бы немного, несколько бы минуточек, их как раз не хватает по утрам. Уно кажется, что он всю жизнь не высыпается. С той самой поры, как началась война, а может, чуть позднее, когда попал в ремесленное училище и заводское общежитие.

В спальне почти всегда кто-нибудь да шумит, одни ложатся спать, другие собираются на смену, Уно ворочается, раздражается и злится, каждый шорох мешает, хоть снова прячь под подушку голову и руками уши затыкай.

Зимой и осенью ложишься и встаешь затемно, летом и весной — с солнышком. Оно спит — и ты спишь, солнце проснулось — ты тоже глаза раскрыл и новый день увидел.

Уно не хочется голову поднимать, отрывать от мягкой и теплой подушки.

Только б не проспать, не опоздать бы на работу. В военное время это преступление. Взрослых судят, ребят ругают и грозятся колонией, сокращают заработки и паек…

Спать хочется что по утрам, что на работе, у станка. Ни шум, ни грохот не мешают, и сон видится вполне натуральный. Заснул на минуту или несколько секунд, и не поймешь, сколько продремал, потому что спишь с открытыми глазами. Испуганно очнулся, и вроде бы полегчало, исчезла тяжесть рук и век.

Жужжит станок, точится деталь, резец, как змеиное острие, едва касается металла и медленно ползет влево. Тонкая стружка вьется спиралью. Вот и опять готова головка к обыкновенному артиллерийскому снаряду. Успевай откладывай в тачку.

Подсобник из новичков почти без передышки всю смену вертится юлой. Постукивает по кирпичному настилу тачка. В конце цеха проведут замеры и отвезут дальше на обработку, в другие руки, там уберут заусеницы, зачистят, отполируют.

Со стороны поглядеть, снарядная головка, точно игрушка, поблескивает.

В третьем цехе штампуют корпуса. Там работают люди повзрослее, больше женщины, есть старики и инвалиды. Цилиндры тяжеловаты, не каждому мальчишке поднять, туда посылают и фэзэушников, они как-никак старше ремесленников и посильнее. Скоро туда переведут и Уно. Мастер Игнатий надоел, неотступно над душой стоит. Чуть что, он уже здесь, рядом. Раз семь или больше замерит. Прикинет штангенциркулем и прищуривается, приноравливается, к любому зазору придирается, хотя понятно и без него, что не детские игрушки тут делают.

В седьмом цехе подгонят головку к корпусу вплотную, соберут, упакуют и быстрым ходом на фронт. Их сотнями, тысячами и миллионами отправляют через Ирбит и Свердловск.

А если раскинуть умом и посчитать, так на одного гитлеровца, наверное, по десять снарядов придется, не меньше. Вот бы только каждый этот снаряд метко угодил в одного фашиста, тогда бы определенно война раньше кончилась.

В начале войны все вокруг говорили о скорой победе. Пока никто из фронтовиков не возвратился, кроме инвалидов. Да не переставая шли похоронки. Кто-то больше никогда не вернется и нигде не появится.