Мексиканская повесть, 80-е годы - Карлос Фуэнтес

Она рассказала ему, что Рауль исчез из города. Очевидно, когда он виделся с ним в Мехико, тот уже был в бегах. Билли преподавала английский и читала английскую литературу в университете, занималась переводами. Как она выразилась, тяжелым трудом зарабатывала на жизнь. Он проводил ее до двухэтажного довольно приятного домика в окрестностях, где она жила с сыном и служанкой, которую называла «Мадам», — индианкой с живыми зелеными глазами.

Когда он рассказал сестре о своей встрече с Билли и о ее доме, сестра ответила, что эта самая Мадам — очень известная во всей округе знахарка. О ней шла дурная слава; из нескольких селений, из Ксико, Бандерильи, ее выгнали за колдовство.

IV

История, которую он начал писать на корабле и закончил в Италии, встретила холодный прием. Билли обескуражила его сразу. В рассказе нет корней, изрекла она, все слишком абстрактно. Невозможно опознать место, где происходит действие. Перед «Орионом» стоят другие задачи. Открыть просвещенной публике аспекты мира, пока еще миру неизвестные. Несколько дней назад, добавила она, ей принесли перевод исландского рассказа. Не прибегая к местным выражениям и фольклору, не сопровождая свой труд специальным словарем, автор создал современную драму, героем которой мог бы стать любой из присутствующих, но вместе с тем в ней чувствуется дыхание моря, не похожего ни на какое другое море. Можно вообразить свет, знакомый только северянам. Ощутить вкус сельди, далекий от привычного, хотя он (юноша с соломенными волосами, который неизменно присутствовал на всех их собраниях, не произносил ни слова и молча, сверх всякой меры пил) даже и не упоминал ни об этом свете, ни об этом вкусе; все было заложено в самой ткани интимной истории, происходившей, возможно, в таком же помещении, как это, где они сейчас беседуют.

В заключение она заявила, что напрасно он заставил героиню своего рассказа жить за границей, точнее говоря, в Нью-Йорке, и устроить там прием в ознаменование выставки старого мексиканского друга, ставшего известным художником, а также встречи с сыном, которого не видела много лет. Для развития задуманного им конфликта необходимо было, чтобы все жили в разных странах, а мать и сын мало общались в предыдущие годы. Но он едва знает Нью-Йорк, имеет чисто туристское представление о городе, прожил там не более десяти дней, и потому ему трудно было добиться, чтобы мать, сын и остальные, эпизодические, персонажи вели себя непринужденно. Следовать советам Билли означало переделать текст полностью, а это ему ничуть не улыбалось. Чего-чего, а придуманных историй в те блаженные времена у него было предостаточно. Все тетради были полны заметок, набросков, более или менее развернутых замыслов. Переезды с места на место всегда приводили к таким результатам. В эти римские дни новые темы не приходили ему на ум, но зато он находил удачные решения Для рассказов, брошенных на полпути.

Решающий толчок процессу творчества часто давали сны. Сразу после смерти отца, когда он пытался забыть, что оставил мать одну в такое тяжкое время, сны преследовали его неотступно.

Как-то, сидя в невзрачном кафе и прислушиваясь к шуму осеннего ливня, он словно в лихорадке писал рассказ; кафе это, довольно грязное, находилось совсем рядом с его домом, расположенным почти на углу улиц Витторио и Корсо, в неприкрашенном Риме. Там вечерами собиралась молодежь послушать проигрыватель, и о мексиканском поселке, в который он внезапно перенесся, мог напоминать лишь шум ливня.

В его снах почти не было действия; порой ему казалось, будто он смотрит замедленную съемку, так статичны были все сцены. Кто-нибудь начинал говорить, и, хотя потом он мог вспомнить только одну фразу или несколько слов, у него оставалось впечатление, будто человек этот говорил долгие часы. Собрания никогда не кончались. Несколько дней назад, например, ему приснилось, что новые брюки от синего в полоску костюма, который заставила его купить Леонора вскоре после приезда в Рим, разорваны на коленке; проснувшись, он испытывал ощущение, будто провел бесконечные часы, тупо разглядывая обрывки шерсти. Иные сны превращались почти в бред из-за невероятной растянутости. Он приходил в отчаяние, боялся, что они никогда не кончатся, а это может даже идиллию превратить в подлинную муку.

Зато сон, который помог зародиться рассказу, был полон движения и противоречий. Ему снилось, что он еще ребенок и живет в деревне, в доме с широкими крышами; вокруг внутреннего двора тянулся ряд просторных комнат, солнце заливало галереи, уставленные горшками с папоротником и геранью. Этот большой дом, где он жил вместе со служанками и рабочими ранчо, был очень запущен и не прибран. Порой туда приезжал почтенный старец, его дед. Но с какого-то времени он вдруг стал появляться в виде странно и карикатурно наряженного миллионера. Чванясь, носил сюртук, жемчужно-серый цилиндр, гетры, булавку в галстуке и серые перчатки — роскошь, никак не вязавшаяся с обветшалой, скромной обстановкой дома. Внук с радостью следил за приездами и превращениями деда и все более заметной пышностью его наряда. Вдруг в действии произошел перелом. Дом исчез, и вместо него появился красивый маленький дворец, расположенный в аристократическом районе европейской столицы, возможно Парижа. Вместе с мальчиком живет дон Панчито, старый слуга, его друг и наперсник. Иногда во дворец приходит, что немало удивляет его, Висенте Вальверде (в действительной жизни Вальверде был его бывшим сослуживцем; этот интриган сумел за несколько недель вызвать такое взаимное недоверие и нелады между сотрудниками конторы, что, если он и правда являлся полицейским агентом, как вокруг шушукались, ему не трудно было получить любую нужную информацию: все продавали всех. Грязь, в которой они барахтались, была так отвратительна, что, когда Олива предложил ему весьма скромное место в министерстве просвещения, он согласился не колеблясь). Во сне Вальверде посещал дом почти всегда в отсутствие деда и выспрашивал прислугу. Не раз он видел, как тот записывал в блокнот фамилии отправителей писем, сваленных на письменном столе в кабинете. Тайное чувство подсказывало мальчику, что Вальверде доверять нельзя, и он был при нем крайне осторожен. Иногда он выезжал на прогулку вместе с Панчито в одном из автомобилей деда, роскошном «роллс-ройсе». Он не мог не рассказать верному другу, что его беспокоит происхождение их богатства. Деньги, которые дед швыряет направо и налево, не могли быть добыты честным путем. Он напомнил о их прежней скромной жизни в деревне, о хозяйственных заботах старика, о затруднениях с оплатой даже обычных счетов. Разве не такова была их жизнь, до того как дед явился в сюртуке и цилиндре? Он не выиграл в лотерею, не преуспел ни в каком выгодном деле. Единственное, что может объяснить такое благоденствие… И тут он поверил дону Панчито свои подозрения; речь шла о преступной деятельности, однако, о какой именно, он так и не мог вспомнить, когда на следующий день постарался восстановить свой сон. Но помнил, что едва он объявил о своих подозрениях, как появился лицемер Вальверде, прятавшийся за спинкой сиденья, открыл дверцу и, завладев теперь тайной, выскочил на полном ходу из автомобиля. Через несколько дней приехал очень взволнованный дед в парадном костюме, кое-как натянутом на могучее тело, и приказал приступить к упаковке наиболее ценных вещей. Его же он отправил на «роллс-ройсе» в механическую мастерскую, где автомобиль немедленно превратили в жалкую машину устарелого образца. Из разговора механиков мальчик понял, что, как он и предполагал, деятельность деда прикрывала разветвленную преступную организацию. Это его напугало меньше, чем то, что по его вине, из-за того что он проговорился при шпике, деда преследуют. Вдруг, выглянув в окно отведенной ему для жилья каморки, он открыл, что мастерская находится в окрестностях плантации, где он ребенком проводил каникулы.

Его всегда удивляло непонятное, упорное возникновение этой плантации и во сне, и когда он пытался вспомнить отца.

На следующий день после странного сна он сидел, набрасывая заметки об этих давних каникулах, в том самом заведении, куда спускался каждое утро позавтракать и просмотреть газету, в кафе, как уже говорилось, с голыми стенами, совершенно непохожем на кафе Греко или бар при Альберго Ингильтерра, лишенном их обаяния и воспоминаний о некогда приходивших туда литераторах, той особой атмосферы сосредоточенности и элегантности, которую обычно связывают с литературой. В его кафе (он даже не помнит, как оно называлось… его уже нет, он несколько раз проходил мимо, теперь там антикварный магазин…) нечего было и видеть, разве что грязный календарь на стене и три — четыре столика на металлических ножках с оранжевыми бакелитовыми столешницами. Сидя за одним из них, он и принялся набрасывать описание этого далекого тропического поселка своих детских лет. В тот же день он смутно увидел интригу будущего рассказа.