Лабиринт Один: Ворованный воздух - Виктор Ерофеев

Кстати, кто несет ответственность за эти обидные языковые определения? Только ли Сусанна Моисеевна? За этими оценками такое аморфное авторское сознание, что не понятно, насколько автор сочувствует речам персонажа; скорее, впрочем, сочувствует, нежели осуждает… Сусанна Моисеевна едва ли, однако, может добиться того, что ее точка зрения на русско-французский союз станет доминирующей в чеховском творчестве. В конце концов, Францию сильно любят только лакеи. Они ее любят лакейской любовью. Единственный чеховский персонаж, кто во всеуслышание крикнул: «Vive la France!» — лакей Яша из «Вишневого сада». Любовь к Франции, подсознательно, — это лакейство.

Строка «у советских собственная гордость» — лишь редуцированная известной идеологией идея собственно русской гордости: на чужеземцев смотрим свысока. Рационального объяснения этому нет и не может быть. Это — внутреннее, невыразимое ощущение своего превосходства (с перемигиванием, иронией, умозрительным похлопыванием по плечу) и исключительного предназначения (предназначение гиблого места — но оно вмиг перестанет быть гиблым, если найдется спаситель России, которую нужно расколдовать, — вечная сказка), своей ни с чем не сравнимой духовности.

Будет, будет счастье, счастье на века!..

В чеховском подходе к французам (вообще к иностранцам) есть темнота сознания-подсознания, граничащая с шизофренией. Стереотипы русского мышления затормаживают чеховскую свободу (выдавить раба до конца не удалось). Чехов, бесспорно, не подвержен слепой вере в Россию, но он тоже заражен идеей исключительности, и его умеренная форма зараженности — наша общая интеллигентская мера

(«Я не могу только вам объяснить, но, как бы это выразиться, во французе не хватает чего-то такого… этакого…»).

Утро красит нежным светомСтены древнего Кремля…

По утрам собаки превращаются в петухов.

1995 год

«Французский элемент» в творчестве Гоголя

«…Но не сошлась италиянская природа с французским элементом.»

Гоголь, Рим

Присутствие французов в «Мертвых душах» на первый взгляд почти незримо, неуловимо, малозаметно и, уж во всяком случае, периферийно, однако, в сущности, это не так. Независимо оттого, что в поэме нет мало-мальски значительных образов французов, что они ютятся «на задворках» поэмы, затерянные в могучем потоке гоголевского словоизвержения, и всплывают лишь от случая к случаю, где-нибудь в подчиненном предложении, в служебной роли материала для развернутого сравнения, дополнительного мазка, оттеняющего портреты центральных персонажей, юмористической подробности, мелкой песчинки в мире гоголевского смеха, — независимо от этого функция «французского элемента» оказывается достаточно значимой для того, чтобы стать предметом анализа.

Французы в творчестве Гоголя возникли не на пустом месте. Место же это, скажем прямо, с самого начала было «заколдованным». Там водилась нечистая сила. Французы представляют собой третье поколение той силы, которой они обязаны своим рождением в системе мифопоэтической символики.

Вкратце рассмотрим их генеалогию.

Первое поколение, с которым мы встречаемся преимущественно в «Вечерах на хуторе близ Диканьки», имеет ярко выраженный фантастический характер, крепко связано с традициями народной культуры и демонично по своему определению: это — черти, ведьмы и прочая фольклорная нечисть.

В автономном, самодостаточном и полноценном малоросском мире первых гоголевских произведений, где, в сущности, все «свои» и конфликты носят внутренний, «домашний» характер, нечисть — это то «чужое», странное, непостижимое и роковое, что привносит в «домашний» конфликт элемент некоторой драмы. Черти — это острая приправа, без которой «Вечера…» показались бы пресными.

Однако в гуще этого мира глухо, а затем более явственно начинает звучать тема, которая ведет к возникновению второго поколения нечистой силы. Эта тема развивается по мере того, как ослабляется герметичность «домашнего мира», зарождается желание рассказчика сравнить, сопоставить его с иным, внешним миром. Именно в сравнениях в первой части «Вечеров…» возникает образ «польского шляхтича». В повести «Вечер накануне Ивана Купала» степень иронического отчуждения еще слаба и неопределенна:

«Вот уже в ясный морозный день красногрудый снегирь, словно щеголеватый польский шляхтич…» (1, 48[62]).

Однако в «Пропавшей грамоте» отчуждение явно нарастает:

«На другом берегу горит огонь и, кажется, вот-вот готовится погаснуть, и снова отсвечивается в речке, вздрагивавшей, как польский шляхтич в козачьих лапах» (1, 85).

Повесть, открывшая вторую часть «Вечеров…», — «Ночь перед Рождеством» — «домашний мир» разорвала: кузнец Вакула летит на черте «на край света», в Петербург. При этом сам образ черта трансформируется — он вдруг совмещается с образом чужеземца, «немца»:

«Вдруг с другой стороны показалось другое пятнышко… Спереди совершенно „немец“: узенькая, беспрестанно вертевшаяся и нюхавшая все, что ни попадалось, мордочка оканчивалась, как и у наших свиней, кругленьким „пятачком…“» (6, 107).

Здесь впервые возникает ряд: черт — «немец» — свинья, — но ряд еще непрочный, он держится на намеренно шутовском отказе рассказчика от полной мотивации: черт похож на «немца» своей вертлявостью (этот мотив «вертлявости» «немца» затем разовьется) и «узенькой» (без характерных широких скул) мордочкой, но главное все же в том, что у него «кругленький пятачок». Какой же это «немец»? Для сравнения достаточно вспомнить булгаковского Воланда, который на Патриарших прудах действительно, с точки зрения Берлиоза и Бездомного, выглядит совершеннейшим «немцем». Булгаковское сравнение исчерпывающе мотивируется одеждой, манерами, акцентом Воланда. В контексте романа смысл мотивированного сравнения в том, что нельзя сказать наверняка, что опаснее для Берлиоза и Бездомного: встреча с чертом или иностранцем. У Гоголя, разумеется, сравнение с «немцем» скорее развенчивает, снижает образ черта; черт низводится до «немца» и еще дальше — до свиньи. Чем менее мотивированно, тем более уничижающе. Для всех членов ряда, впрочем, кроме свиньи. (Ср. близкий случай в «Пропавшей грамоте»:

«На деда, несмотря на весь страх, смех напал, когда увидел, как черти с собачьими мордами, на немецких ножках, вертя хвостами, увивались около ведьм, будто парни около красных девушек…» (1, 86).

Здесь «немец» — пока еще недифференцированное понятие; он весьма абстрактен; это любой чужеземец. Сноска в «Ночи перед Рождеством» объясняет, что именно имел в виду повествователь, сравнивая черта с «немцем»:

«Немцем называют у нас всякого, кто только из чужой земли, хоть будь он француз, или цесарец, или швед — все немец» (1,97).

Дифференциация начинается тогда, когда в творчестве Гоголя раздались границы:

«…Вдруг стало видно далеко во все концы света» (1, 72).

Это не просто чудо, случившееся в «Страшной мести», но выход Гоголя за пределы «домашнего мира» Малороссии.

Ему сопутствует новый этап сближения черта с иноземцем — сговор. Нечистая сила и иноземцы объединяются против Украины. Колдун, отец Катерины, закован в железные цепи. Но

«не за колдовство и не за богопротивные дела сидит в глубоком подвале колдун. Им судия Бог. Сидит он за тайное предательство, за сговоры с врагами православной русской земли, продать католикам украинский народ и выжечь христианские церкви» (1, 157).

Заметим, что «православная русская земля» и «украинский народ» представляют собой нерасторжимое понятие. Это больше, чем союзники; это братья по вере («москаль» в ироническом значении встречается только в самых ранних вещах Гоголя; затем исчезает и само слово, и ирония по отношению к русским). Им противостоят реальные исторические противники Украины — турки, крымцы, ляхи. Метафизический враг человечества (колдун) вступает в союз именно с ними. Иностранцы делятся на врагов, с которыми можно разговаривать лишь языком оружия, и тех, кто не представляет непосредственной угрозы. Последние, по контрасту с врагами, описаны «дружески». Таков взгляд повествователя «Страшной мести» на «венгерский народ», который

«ездит на конях, рубится и пьет не хуже козака; а за конную сбрую и дорогие кафтаны не скупится вынимать из кармана червонцы» (1,168).