Разрушение и воскрешение империи. Ленинско-сталинская эпоха. (1917–1953) - Борис Акунин

имеют право выносить смертные приговоры «в административном порядке». «ЦК ВКП(б) предлагает в пятидневный срок представить в ЦК состав троек, а также количество подлежащих расстрелу, равно как и количество подлежащих высылке». В разосланной по инстанциям шифровке речь шла о «кулаках и уголовниках», но вышедший затем приказ по НКВД № 00447 уже назывался «Об операциях по репрессированию бывших кулаков, уголовников и других антисоветских элементов». «Другие антисоветские элементы», то есть кто угодно, и стали главным объектом развернувшейся всесоюзной кампании арестов.

Было и еще одно постановление ЦК, совсем уже секретное, о существовании которого известно из более поздней шифротелеграммы Сталина: «ЦК ВКП разъясняет, что применение физического воздействия в практике НКВД было допущено с 1937 года с разрешения ЦК ВКП. При этом было указано, что физическое воздействие допускается, как исключение, и притом в отношении лишь таких явных врагов народа, которые, используя гуманный метод допроса, нагло отказываются выдать заговорщиков, месяцами не дают показаний, стараются затормозить разоблачение оставшихся на воле заговорщиков, — следовательно, продолжают борьбу с Советской властью также и в тюрьме». Таким образом узаконивалось применение пыток, которые в России были законодательно запрещены еще в 1801 году, причем в царском рескрипте изъявлялось желание, чтобы «само название пытки, стыд и укоризну человечеству наносящее, изглажено было навсегда из памяти человечества». Теперь истязания стали главным методом следствия, поскольку в судебную практику был введен тезис о том, что главным доказательством вины является ее признание. Это позволяло не тратить время на добывание улик и очень убыстрило работу карательной машины. Следователи выколачивали нужное признание, тройка «в административном порядке» выносила приговор, палаческие бригады по конвейерному принципу приводили его в исполнение. Тех, кому повезло, отправляли по этапу. Если находились упрямцы, которые отказывались оговорить себя и под пыткой, это их не спасало. Тройки обходились и без признания вины.

Вера во всесилие планирования проявилась и в организации репрессий. В регионы сверху «спускались» квоты на необходимое число арестов («лимиты») и на «первую категорию», то есть на количество расстрелов. В подражание «ударным стройкам пятилеток» местные органы старались перевыполнить план — происходило своего рода «социалистическое соревнование»: кто выявит, разоблачит и арестует больше «врагов народа». Эта практика повсеместно распространилась не только из-за карьерных амбиций исполнителей, но и из-за страха проявить недостаточно усердия — это было бы равносильно самоубийству.

В «Синодике» Ивана Грозного, у которого советский Вождь учился ремеслу террора, записаны 3300 казненных. О количестве жертв сталинских «чисток» историки спорят до сих пор. Если привести официальные данные, собранные хрущевской комиссией ЦК в канун антисталинского XX съезда (далеко не полные), с 1935 по 1940 год было арестовано 1 980 635 человек, и 681 692 из них расстреляны. Три четверти арестов и 99 % казней приходятся на «Большой Террор» 1937–1938 гг., когда, собственно, и сформировалась государственная машина, главным топливом которой был страх.

Террор использовался и для достижения конкретных задач, в том числе стратегических.

Одной из таких целей, официально не декларировавшейся, было возрождение «великоросской» гегемонии, которую в свое время так осуждал Ленин. У Сталина была иная цель: не мировая революция, а воссоздание «единой и неделимой» российской империи. Для «единости» неполезно самобытное развитие всякого «неглавного» этноса. Кроме того, по мнению Роберта Сервиса, на Сталина большое впечатление произвела мобилизирующая потенция германского национализма — у Гитлера было чему поучиться.

Национальная политика СССР меняется. С интернационализмом и равенством народов было покончено. В «Коминтерне» происходит капитальная замена кадров. Подавляющее большинство коммунистов-иностранцев отправляются за решетку или на расстрел — не за нелояльность, а просто потому, что этот контингент становится ненужен и обременителен. Партийно-административная элита союзных республик подвергается еще более жестокому разгрому, чем в РСФСР. В Средней Азии и в Закавказье берется курс на русификацию образования и всей культурной политики. Республикам, которые использовали латинский алфавит, было приказано перейти на кириллицу.

С особенным ожесточением истреблялись деятели нерусских национальных культур. На Украине НКВД придумало националистическую организацию «Всеукраинский центральный блок», к которой приписали цвет украинской творческой интеллигенции. В Белорусской ССР боролись с «Объединенным антисоветским подпольем». В Азербайджане — с «пантюркистами». В Средней Азии — с «панисламистами».

Никакой реальной оппозиции советской власти в национальных элитах не существовало, так что меры были сугубо «профилактическими» и демонстративными — обозначающими новый государственный курс.

Роберт Конквест, самый известный из западных историков террора, пишет: «Если рассматривать сталинский террор со статистическими данными в руках как массовое явление, а не с точки зрения отдельных личностей, то он предстает в более рациональном виде… Сталин, возможно, считал, что террористический эффект получается тогда, когда арестовывается и расстреливается определенная часть данной общественной группы. Тогда остальные приводятся к повиновению и подчиняются без жалоб. И с этой точки зрения не так уж важно, кто избран в качестве жертв — особенно если все или почти все ни в чем не виноваты». Однако, считая себя большим специалистом по национальному вопросу, в этой сфере Сталин действовал иначе. «Рациональность» проявлялась в том, что террор обрушивался на целые национальные группы, по тем или иным причинам сочтенные не вызывающими доверия. При тогдашней тщательно культивируемой шпиономании подозрительными были сочтены представители национальностей, у которых имелась собственная государственность: поляки, немцы, финны, латыши, литовцы, эстонцы, греки, корейцы и так далее. В вышеупомянутом отчете хрущевской комиссии сообщается, что в ходе «террора по национальному признаку» было расстреляно 172 830 человек. Гораздо больше было арестованных, а из тех, кто остался на свободе, многие были уволены с работы как ненадежные.

Начинает опробоваться механизм этнических депортаций, который позднее станет обычной практикой.

Первой репрессированной национальной группой стали советские финны, в 1935 году поголовно выселенные из приграничной зоны. В 1936 году точно так же депортировали из западных областей несколько десятков тысяч поляков — отправили в Казахстан. Самой массовой репрессивной акцией тридцатых годов было перемещение с Дальнего Востока в Среднюю Азию корейцев (172 тысячи человек). Это произошло в 1937 году, на пике враждебных отношений с Японской империей, частью которой тогда являлась Корея. Всего же в течение пятнадцати лет будут депортированы «по национальному признаку» 17 этнических групп.

Нагнетание страха проводилось на всех уровнях, не только полицейском, но и пропагандистском, культурном, бытовом. Новая мораль «советского человека» провозглашала верховенство интересов партии (то есть государства) над личными привязанностями. Базовая «ячейка общества», семья, по самой своей природе обособляла индивида от внешнего мира, поэтому институт семьи оказался под двойным ударом.

В разряд высшей доблести теперь вводилось прежде невообразимое: доносительство на самых близких людей.

Весьма посредственная пьеса Константина Тренева «Любовь Яровая» — о том, как жена выдает на