Тайна двух чемоданов - Роман Ронин

рюмочку саке. Здесь надо думать, а самое главное, здесь надо играть! Необходимо уметь менять маски, и маски не грубые, для театра Но – из столетия в столетие одна и та же застывшая дурацкая улыбка или изображение “утонченной красоты” – женщина с чернеными зубами. Нет, эти маски хороши для Японии, где каждый понимает, что ты хотел сказать, даже если не сказал, а только подумал. Здесь, за границей, в европейской вражеской стране все иначе и все всерьез. Здесь дурацкими черными зубами можно только испугать, а никак не влезть в доверие (да и дома-то, по правде говоря, старыми методами много не навоюешь!). Здесь, если хочешь, чтобы тебя поняли именно так, как тебе это надо, нужно самому научиться понимать противника. Это непросто. А если твой противник – иностранные женщины, то это если и не подвиг в полной мере, то все же что-то героическое. Надо научиться им нравиться и делать это не ради сиюминутного глупого удовлетворения плоти, а для того, чтобы действовать как настоящий воин, разведчик, ниндзя. Рубить мечом – эка невидаль! Попробуйте-ка, господин Накаяма, казаться немного глупым, в меру наивным, молоденьким и трогательным, научитесь переживать свое состояние так, чтобы румянец на щеках выступал – вот мастерство, вот работа настоящего мастера шпионажа! Влюбите-ка в себя иностранную женщину, зная, что она профессиональная шпионка, осознавая, что и она в это же самое время пытается сделать ровно то же самое, но не покажите виду, что вы это знаете. Иначе – всё, конец игре, название которой – разведка. Вы можете так, подполковник Накаяма? А я могу. И особенно радует то, что вы даже не догадываетесь, что я это могу. Значит, я играю хорошо. Пусть этого и не может пока никто оценить. Ничего. Ничего, что, если сейчас удастся реализовать придуманную им комбинацию, Накаяма станет полковником. Настоящим героем все равно будет он – Курихара Кимитака, которого пока лишь по недомыслию эти армейские дуболомы считают изнеженным ребенком, не способным к настоящим подвигам во славу императора. Банзай!»

Курихара довел себя этим коротким внутренним монологом до нужного градуса экстаза и, когда Любовь Вагнер обернулась к нему, был полностью готов к решительному разговору.

– Я слушаю вас очень внимательно, Любовь-сан.

– Нет, Курихара-сан, это я вас очень внимательно слушаю! – Оказывается, мать тоже подготовилась к разговору о судьбе дочери и была настроена весьма серьезно, если не сказать агрессивно. – Я слушаю вас, Курихара-сан, – повторила она четко и раздельно. – Мне очень хочется услышать от вас объяснения всему происходящему, и такие объяснения, чтобы они меня удовлетворили.

– Как же я могу удовлетворять вас, дорогая Любовь-сан? И что именно я должен объяснять?

– А всё! Всё! Всё мне объясните, Курихара-сан! Пожалуйста! Сверток этот объясните, ирисы в конце лета, приглашения на дачу, бесконечные букеты, подарки, приглашения в кино и театр! Вы же открыто ухаживаете за моей дочерью! Вы вот это, как вы вот это объясните?!

– Не надо кричать, дорогая Люба-сан, не надо. На нас и так смотрят, а я очень устал от того, что на меня в вашей стране везде и все смотрят. Успокойтесь. Я все объясню. Тем более, это не сложно. Надо лишь все это раз… разкласть по полкам.

– Разложить, – всхлипнула разгневанная и раскрасневшаяся Любовь.

– Да? Невыносимый язык. Но хорошо, пусть будет расположить по полкам. Итак, самое первое это то, что самое простое. – Курихара остановился и пристально посмотрел на женщину. От его былой застенчивости, граничившей с растерянностью, не осталось и следа. Перед Любовью Вагнер стоял мужчина азиатской наружности, не самого крепкого телосложения, но жилистый, с лицом слегка пергаментного оттенка и узкими, колючими и опасными, как осколки разбившегося стекла, глазами. При взгляде на него, на этого нового Курихару, от былого наступательного порыва русской учительницы не осталось и следа. Ей снова стало очень страшно. Так же страшно, как было чуть больше часа назад, когда очень похожий на этого азиат позвонил условное количество раз в звонок их бывшей квартиры, где теперь у матери и дочери осталась одна комната.

– Самое простое из всего списка – сверток. Если не ошибаюсь, два года назад, вы передали мне просьбу вашего «знакомого» о ткани. Хорошей парижской ткани для костюма. Я не стал спрашивать, кто ваш знакомый, а просто исполнил вашу просьбу. Не так ли? – Курихара теперь еще и говорил по-русски очень правильно и почти без акцента. Только в самых трудных местах останавливался и подбирал слова, но от этого речь его стала только еще более убедительной, слова падали как камни, и не согласится с ним было невозможно.

– Я подарил вам эту ткань: взамен вы не дали мне ничего.

– Я предлагала вам деньги!

– Бросьте. Вы прекрасно знаете и… нан дакэ… прошедшее время… знали, что деньги мне не нужны. У меня есть деньги, и много больше, чем у вас. Если они у вас вообще есть. Я хотел от вас другого.

– Все от меня этого хотят, – криво усмехнулась Любовь.

– Разве это плохо?

– Это отвратительно! Я не проститутка!

– Перестаньте. Все женщины – проститутки. И не вздумайте… нан дакэ… замахнуться на меня. Мы взрослые люди и говорим прямо. Все, да, все проститутки. Особенно в вашем положении. Вы хотите хорошо жить, но ничего не умеете делать.

– Я знаю четыре языка.

– Вам за это платят четыре раза? Что толку от ваших языков? Вы преподаете иностранцам русский, но ведь за это, кажется, дают только небольшой оклад. Вы могли бы пойти на завод или, скажем, в этот, как его… Метрострой. Однако вы почему-то так не делаете. Вы сознательно идете на работу, где каждый день по много часов остаетесь один на один с красивыми, воспитанными, довольно состоятельными мужчинами, живущими в вашем городе без женщин. Вы удивляетесь, что к вам относятся как к женщине? Но ведь вы не комсомолка. От вас не воняет портянками, а пахнет хорошими французскими духами (кажется, это подарок Накаяма-сан?). Вы не носите эту глупую красную косынку, а ходите в шляпке, которую тот же Накаяма-сан привез вам из Праги. Что вы удивляетесь? Да, подарил я, но вы же помните, что я тогда никуда не выезжал из Москвы. Я попросил его, и он мне оказал эту услугу. Разве вас это не устраивало? Вы сами выбрали свой путь. А