Свет мой светлый - Владимир Детков

Серега без оговорок взял Гошкину сторону, не забыв, однако, на правах старшего поинтересоваться учебой. В этом деле племянник был твердый середняк, отличника из него не делали, и жизнь протекала спокойно. Нередко Оля сразу после занятий забегала к ним и устраивала Гошке инспекторскую проверку домашних заданий. Гошка боготворил Олю и старался вовсю. Получив от нее «добро» на хоккей, он с независимым видом шествовал мимо бабушки облаченный в игровые доспехи.

Дяде и самому впору было браться за клюшку с шайбой — с первых дней «гражданка» стала испытывать характер его на сжатие и разрыв.

Не имея ничего против будущей Олиной профессии, Серега пошел в строители. Направили подсобным рабочим в бригаду отделочников из «фасадстроя». «Там мастера что надо, — пояснил пожилой мужчина в отделе кадров, — быстро всем премудростям обучат». — И подмигнул почему-то.

Словосочленение «фасадстрой» показалось Сереге странноватым, даже веселым, заряженным ироническим смыслом — мол, наше дело с лица припудрить, подкрасить, а остальное… Однако служба такая существовала. В официальные, торжественные моменты ее исполнители брали на себя ответственность за «лицо города», а в будни позволяли себе шутливо именоваться «косметиками» и «парикмахерами». Народ в бригаде был разновозрастный и разношерстный. Были и мастера реставраторам сродни, руки которых не грех и золотыми назвать. Были и подмастерья, ну те, что «от и до», без огонька и полета, и вовсе подсобники — «подай-принеси», — как он, Серега. За несколько лет бригада устоялась, отлетали разве что одни подсобники. И на Серегу тоже здесь смотрели как на временное явление, сразу же окрестив «студентом». Он и сам не скрывал того, проявляя повышенный интерес ко всему, что и как делалось в бригаде.

Зима для строителя, конечно, не сезон. Для фасадников тем более. Отделывали больше «внутренности», работы хватало. Меж тем и о приработке не забывали. Левые рейсы в бригаде называли культурно «шефской помощью». И Серега вначале принял это за чистую монету. В первый же месяц ему довелось с подмастерьем Сан Санычем, говорливым мужиком средних, а точнее — неопределенных лет, обновлять одной старушке кухню-комнату. Целый рабочий день, даже с прихватом, ухлопали они на это, но Серега был доволен, видя сияющее лицо хозяйки, которая, казалось, не знала, как отблагодарить их, и все приговаривала: «Теперь и умереть не стыдно, в чистом…» Только на улице его приподнятое настроение вдруг обратилось в свою противоположность: Сан Саныч жестом метра-благодетеля протянул ему десять рублей.

— Да вы что? — изумился Серега.

— А что? Мало? Так ведь еще ж шефу двадцатник отваливать, — Сан Саныч суетливо пошарил по карманам и добавил к десятке три рубля. — Это, конечно, мизер… Но ведь и сам пойми, какой со старушки навар. Летом бы мы с ней и не связывались. А зимой «кошельки» не больно-то с ремонтом любят возиться…

— Да не о том я, — безнадежно махнул Серега рукой, взял деньги и, холодно распрощавшись с Сан Санычем, вернулся к старушке.

— Тут небольшая ошибочка произошла, — конфузливо проговорил он, протягивая ей свою долю.

— Ой, да что вы, зачем? Соседи сказали мне, что пятьдесят рублей — это по-божески…

С досадой Серега ожидал очередных «левых рейсов», но вскоре они для него вовсе отпали.

Как-то на объект к ним (они завершали отделку фойе кинотеатра) пожаловало начальство. То, что оно значительное, Серега определил по степени суетливости прораба. Хотя само начальство — чернобровый, начинающий полнеть мужчина, обряженный в импортную меховую куртку, — держался довольно просто. Осмотрел все закоулки фойе, беседовал с бригадиром, мастерами, задавал вопросы, внимательно слушал, кивая, сам что-то говорил. Несколько раз Серега ловил на себе его пристальный взгляд, а потом бригадир зачем-то представил их друг другу, назвав начальство Александром Демьяновичем. А когда тот, пожимая руку, произнес свою фамилию и спросил: «Сергей, если не ошибаюсь?» — стало ясно, что перед ним Олин отец.

Александр Демьянович отвел его в сторону и после нейтрального вопроса — «Как работается» — высказал главное, зачем пришел.

— Оля проинформировала меня в деталях о ноябрьских событиях, — с добродушной улыбкой начал он, сразу высказав этим свое отношение. — Мать, конечно, тоже не молчала. Но ее можно понять: столько лет жила с мыслью о Валерии Аркадьевиче для Оли — и вдруг… А вы еще подбавили перцу своим сюрпризом. Короче, хватит прятаться, приходите без всяких яких…

Прощаясь, он снова повторил свое предложение: «В общем, заходи сегодня же, не откладывай».

Это слышали многие. И бригадир в первую очередь поинтересовался:

— О чем это вы с управляющим трестом так мило беседовали?

Серега, находясь в естественном смятении от неожиданной встречи, бросил в ответ неопределенное:

— Да так, по-личному. — И тем самым напустил еще больше туману.

В тот же день до его слуха долетел обрывок разговора бригадира с Сан Санычем:

— Ты «студенту» деньги давал?

— А как же, больше чем надо — третью часть…

— Без комментариев взял?

— Как миленький…

— Ну ладно, может, пронесет. Но больше не стоит с ним. Черт нам его подбросил. Язык держи покороче.

И на душу Сереге созвучно легло тогда печоринское восклицание из «Тамани»: «И зачем было судьбе кинуть меня в мирный круг честных контрабандистов?»

С того дня Серега стал ощущать, что в бригаде к нему относятся с некоторой оглядкой, а у бригадира и прораба к тому же проскальзывала нелепая предупредительность. И Серега более, чем когда-либо, почувствовал себя здесь временным и лишним.

Как бы в обмен на бригадные утраты, в доме Оли погода для него играла на прояснение. Лариса Анатольевна с трудом, но все же смирилась с потерей «синего». Более того, будучи педагогом с домашним полем деятельности, ода никак не могла остаться безучастной к судьбе избранника дочери, и вскоре Сереге пришлось выдержать несколько пытливых бесед… Александр Демьянович демократично намекал о своих возможностях помочь «наверстать упущенное»… Лариса Анатольевна излагала свои пространные жизненные принципы, подкрепляя их опытом знакомых, достигших весомого положения… Оля с увлечением рисовала ему будущую институтскую жизнь, в которой для Сереги единственное было ясным и желанным — Оля рядом…

Получалось так, что все знали наперед, что и как должен делать Серега в своей жизни, и только сам он не ведал пока о том…

Это обстоятельство все больше тревожило его, заряжая сомнениями, и он все чаще чувствовал себя рядом с Олей не как на острове, а как на даче… Требовалось самому ответить на многие вопросы, оглянуться на свое городское житье-бытье со стороны, а еще лучше издалека.

При расставании Оля сказала очень важные слова:

— Я чего-то недопонимаю, но верю, что поездка эта нужна тебе.

И был еще грустный любящий взгляд…

XXV

Тепловоз, на который определил Серегу дежурный по станции, был той же серии, что и предыдущий, и он уверенно прошел в кабину, поздоровался, известил о пункте своего назначения и опустился на «сидушку», словно его тут только и не хватало. Помощник и машинист, оба мужчины средних лет, были поглощены своим делом и не стали уделять гостю досужего внимания, и он, благодарный им за это, расслабившись всем телом, откинулся к подрагивающей стенке и закрыл глаза.

Сон налетел сразу, как окунь при хорошем клеве: только забросишь удочку — поплавок тонет. Дергаешь — на крючке пусто, сорвалось. Так и Серега на неудобной «сидушке» все никак не добирался до настоящего сна. Только окунется в дрему, как просыпается оттого, что падает. Наверно, эти начала падений наяву и вызывали во сне видения прыжка с парашютом… Вот он летит, но все не слышит спасительного хлопка над головой… Переполошно ищет на груди кольцо и не находит… И просыпается со вздрогом, и поспешно возвращает тело в вертикальное положение. Несколько секунд смотрит на сутулую спину помощника машиниста, стоящего перед ним, но веки сами смыкаются, и он снова летит…

И все эти нырки в забытье сопровождались постепенным оглушением и возвращением шумов, словно кто-то забавы ради крутил в нем туда-сюда регулятор громкости. Потом тело его, видно, приняло относительно удобное положение, и парашют сна, наконец, раскрылся…

Идет он ночной улицей. Тьма вокруг литая: ни огонька, ни живого голоса. Лишь слышится шум дождя, но влага его неощутима, словно дождь идет внутри огромных, едва различимых зданий с высокими дворцовыми дверями. Одну из них он открывает и прямо с порога попадает в большой, ярко освещенный зал, уставленный длинными пировальными столами. Веселье в разгаре: шум, разноголосица, смех, звон посуды. Преисполненный какой-то важной мыслью или известием, он проходит на середину зала и говорит, не повышая голоса: «Живые, замрите!» Сидящие за столами стихают, и только одна пожилая женщина все говорит и говорит. Все в напряженном молчании смотрят на нее. И она вдруг спохватывается и понимает все: что ей надо уходить, что она… Женщина встает из-за стола жалкая, потерянная и направляется к двери, распахнутой во тьму.