Сыновний зов - Василий Юровских

— Вешна ить, вешна, — сокрушался отец. — О ету пору ране я сколько назаривал яичек-то. Терпелая птица пошла нонче, али на погоду надеи нет.

Мы уж махнули на пустяшную затею и шли — слушали дроздов, синиц да скворушек у дупел. И тут с опушки опять гнездо приметили. Совсем низко, на черноталине посередь лывины. И не поймешь — чье оно? Ворона не опустится на такую низину, у сороки должно быть круглее и с крышей из боярышных веток. Вроде и гадать-то не о чем, но из гнезда-расшлепины чей-то хвост торчал.

— Не сядет же птица в лонишное гнездо, — рассудил отец и меня остановил. — Сбегай-ка, Васька, шугни оттелева ету дуру.

Было бы глубже воды или выше гнездо — отказался бы. А тут с земли доставай и… все́-таки интерес: кто там притаился? Неужто утка? Так нет, хвост длинный и узкий.

Подошел к лыве и вижу — свежо накрошены веточки на воду. Примета верная — гнездо новое. Расправил голенища у сапог и пошел к талине. И тогда из плоского, как смятая кепка, устроения выскользнула молчком самая что ни на есть настоящая сорока.

— Она, Настасьюшка, — закричал отец. А я расхохотался. Вспомнил, почему он сорок так называет…

В деревне у нас жила смазливая и болтливая вдова Настасья по прозвищу Сорока. Наведается к ней какой-нибудь мужик, наутро не только на ферме, где Настасья за телятами ходила, не только в краях Озерки и Подгорой, а и на Одине любой бабе известно станет. И чем только не доставалось Настасье Сороке от баб: то с коромыслом налетит на нее Антонида Микулаюшкина, то начнет приступать к ней с тыниной рябая Матрена, то Фекла Глаз Дурной норовит за волосы оттаскать…

— Глянь-ко в растрепу ету, глянь! — снова закричал отец.

Сунул я несерьезно руку в гнездо и… чуть не раздавил яички. Три рябых, словно большие застывшие капли. Ну хоть не верь глазам, а вот они, на ладони. И хоть бы в гнезде-то было ухожено-увито: Нет, у нерях-людей можно в избе такое увидеть.

Дивиться оба дивились, а больше того недоумение одолевало. Отца особенно задело. Считай, полвека с гаком по лесам бродит, всякого насмотрелся, но такого гнезда-чучела не видывал.

— А и линьтяки же энта пара, линьтяки, — развел он руками и тут же себя по плешине шлепнул. — Васька! Дак ить ето же Северьяновы сороки, его отродье.

И тут мы рассмеялись. Ну, чего не ожидали, так не ожидали: сохранились, оказывается, сороки, которых наш деревенский сапожник-чеботарь Северьян «изуродовал».

Достались на усадьбе Северьяну семь густых да высоких кустов черемухи. А на них повадилась пара сорок гнездо вить. И мы с ребятами за доверие не шевелили их, по лесам других зорили.

Однако самое-то любопытное в другом оказалось: гнездо каждую весну сороки строили уродливое и без крыши, обязательной у всех. Может, у них какое-то свое соображение было, но все усмотрели одну причину: изба у Северьяна одна по всей деревне не имела крыши. И летом лебеда выше трубы поднималась. До того густо затягивала, печь затопят — весь дым в избе. Не пробивался он сквозь трущобу лебеды.

Не только мужики и бабы, но и отец Северьяна — старый чеботарь Вася, Кудряш по прозвищу — все совестили и просмеивали в глаза Северьяна и его жену Анисью, да им хоть бы хны. Северьян даже оправданье нашел: «Чо мне лебеду в поле шарить — над головой сама себе пишша растет. А ежели закрой пластами — погинет она».

Когда от войны оправились, нужды в лебеде не стало — завел Северьян поросенка. Крышу все же решил огоревать, да не под пласты дерновые, а под тес смоленый. Может быть, закрыл бы он все-таки дом, сжил бы лебеду, но случился какой-то летний праздник, а выпить Северьян с Анисьей «не любили». И погулять особо-то не на что было: брагу из свеклы вместе с гущей прикончили — гулянью конец.

Пошел Северьян в лавку. Босиком, конечно. Обуток у них в избе не водилось. А поросенок по кличке Спирька — ручной такой, ни на шаг не отставал от хозяина, из рук норовил что-либо урвать, — прибежал за Северьяном к магазину. И там, как говорится, «на корню» сторговал его Иван Козыренок. И «ушла» тесовая крыша на вино разливное.

…Отец долго шевелил губами, в уме прикидывал: сколько годков прошло, как Северьян уехал из деревни со своей оравой кудрявых ребятишек. И черемуху новый хозяин проредил, старую на дрова испилил. Сороки не стали вить гнезда, в лес переселились.

— До чо живуча привычка-то, — изумлялся отец. — Может, Северьяна теперя в помине нет. Изб под пластами не видать, все под шифером да железом, а птица испорчена осталась.

Я отнес яички в «расшлепину», и мы пошагали дальше. С корявой желто-белесой осины нас провожали Северьяново отродье. Вид у них был неловенький.

Глухарь

Сергею Викулову

Солнце переросло бор и через головы сосен заглядывало на хвойные выгалины, когда присел я на мшистую обочину опрятной лесной дорожки. Струистая теплынь убаюкивала сомлевшее утро, и только издали, с опушки, где молодцеватый сосняк высватывал чистые березы, песенно смеялся зяблик. И тут позади меня кто-то сшумел, побрел зернисто-тающим сугробом. Шел и бормотал, пересыпал странные заклинания звенью капели.

Я повернулся туда и надолго замер: меж сосен стоял глухарь. Он запрокинул сизую голову к солнцу, из-под зоревых бровей смотрел на ручьистую высинь неба. Смотрел и негромко шептал. А мне виделось, как над лесами обнажался рассветом окоем, как на желтые проталины мягко выскакивали белые зайцы и на заутренней близоруко жмурился возле одноглазой норы барсук… И слышал я, как шуршал оседающий снег, ласково просыпалась талая земля и начинали неумело лопотать новорожденные ручейки…

Глухарь не затаился на кудлатой сосне, а выбрал открытый бугорок на полянке. И не смущал его широкий полдень, и песню не мог я перевести на слова. Она тревожила и завораживала меня, уводила с собой в мудро-древние времена. И я поверил: пока есть в лесу глухариная песня — будет жить и возвышаться природа…

На другой день глухарь пел уже без меня. И не слышал он, как опасливо запотрескивала сорока, как от сосны к сосне резко прозвенели голоса синиц. Не видел и не слыхал глухарь, как обдирал коленками и локтями мох вороватый человек. Он крался к песне, и на самом ее взлете застонало в бору непрошенное эхо…

Глухарь не почувствовал, как тупой свинец пробил тугие перья, и изнутри впился ему в сильное тело. Песня не захлебнулась и тогда, когда из клюва хлынула темно-вишневая кровь, смертными ягодами забагровела на зелени мха. И когда дневной тать подошвой сдавил глухарю горло и ударил сталью по голове, иссеченные перья опали на полянку мертвеющими звуками доверчивой весны…

Песенный дом