Пардес - Дэвид Хоупен

меня по математике.

– Отравление в шутку[201], – откликнулась София. – Я пошутила.

– Если уж на то пошло, – ответил я, – должен признаться, что я тоже рад. В смысле, что ты первая, с кем я пошел на свидание.

– Рад? Ты должен быть вне себя от счастья. – Неопределенная улыбка, сопровождающаяся приступом сомнения. – Можно задать тебе сложный вопрос?

– Какой же?

– Кто-нибудь знает?

– О чем?

– Ты никому не сказал?

– О… нас?

Она кивнула.

– Нет.

– Даже Ноаху? Или Амиру, или Оливеру, или…

– Никому. – Обиженное молчание. – А ты?

– Разве что намекнула Ребекке, – сказала она, – а так никому.

Я поймал себя на том, что надеюсь: это ложь.

– Ты ведь не очень меня стесняешься? – спросил я как бы полушутя.

– Сгораю от стыда. – Она вновь весело улыбнулась. Я уставился на ее нижнюю губу. – Посмотри на себя. Вон как подготовился. Они приодели тебя ради меня?

Я коснулся своих волос:

– Перестарался, да?

– Нет, ты милый. Ты, похоже, даже не догадываешься, какой ты красивый.

– Это уж точно.

– Если бы ты только видел, как люди на тебя смотрят.

– Знаю я, как люди на меня смотрят. Обычно в этом нет ничего лестного для меня.

София положила руку мне на спину. Сквозь тонкую ткань рубашки Оливера я чувствовал контуры каждого ее пальца.

– Мой невнимательный бруклинский мальчик.

Мы расплатились, поехали домой. Она жила неподалеку от Оливера и Эвана, в величественном особняке в испанском колониальном стиле с толстыми оштукатуренными стенами, окнами верхнего света, королевскими пальмами и зарослями бугенвиллей. В ее доме поместилось бы несколько моих.

– Что ж, – она открыла дверь машины, – мне пора на вечерний допрос.

– Обо мне?

– Боюсь, что нет. О тебе они не знают.

– А. – Я отчего-то расстроился.

Она отстегнула ремень, вышла из машины.

– Они устраивают мне перекрестный допрос каждый раз, как я куда-то хожу.

– Почему?

– Потому что… беспокоятся за меня. Заботятся обо мне. Я их не виню.

– Разумеется, – сказал я. – И что ты им говоришь?

– Я не хожу в те места, о которых не могу им рассказать.

– Так, конечно, проще.

– А если приходится, опускаю подробности и говорю, что гуляла с Ребеккой или что-нибудь невинное.

– И какое же у тебя алиби сегодня?

– Сидела с ребенком.

– Очень смешно.

– Сегодня я была на собрании совета учеников, а оттуда поехала к Оливеру играть на рояле Леона.

– Гениально.

– Им незачем знать, что я была на свидании.

Я слишком сильно сжимал руль.

– Понимаю.

– Ари. – Голос ее зазвучал тише.

– Что?

– Все было просто замечательно. – Правой рукой она схватилась за шею, в глазах мелькали далекие, льдисто-серые искорки. – Но давай мы… давай мы кое-что проясним.

– Проясним? – Я рассеянно улыбнулся, взглянул на себя в зеркало заднего вида: бледный испуганный незнакомец мрачно моргает.

– Ты мне нравишься, Гамлет. Правда. Но сейчас на меня столько всего навалилось…

– В каком смысле? – перебил я и выругал себя за то, что в голосе моем сквозила боль.

Она наклонилась над пассажирским сиденьем. Я силился сосредоточиться на какой-то одной ее черточке, видеть все ее лицо вдруг оказалось невыносимо. Я рассматривал ее лоб, ее чистую кожу – не считая легкого раздражения под правым виском, – ее тонкие, еле различимые жилки.

– Давай обсудим условия.

– Окей, – согласился я, – давай.

– Мы пока никому ничего не скажем, – продолжала она, не глядя на меня. – Потому что мне нужно время.

– Договорились. Я никому ничего не скажу. (Долгая натянутая пауза.) А зачем тебе нужно время?

– Чтобы прийти в себя, – к моему удивлению, тут же ответила она.

Я удержался от дальнейших расспросов. Я отчаянно жаждал ее, у меня, как и предупреждал Эван, было такое чувство, будто в грудь мне воткнули кол. Сидя в машине – глаза красные, на газоне включаются спринклеры, пальмы колышутся на ветру, страсть к Софии стремится к горячке, – я готов был к ожиданию, к тому, что меня используют, ради нынешнего счастья готов был к будущей боли.

Мы смотрели друг на друга.

– Спи, милый принц[202]. – Она легко меня поцеловала и ушла в дом.

* * *

Свидания в кафе-мороженом, недолгие вылазки на гольф (она неизменно обыгрывала меня), на пляж, на каток (я постоянно падал и цеплялся за ее руку), поездка на виллу Визкайя[203], беззаботные, приятные вечера вдали от уроков, родителей и друзей. Так пролетели несколько ярких, продуваемых всеми ветрами недель, ее теплая рука в моей руке, ее губы на моих губах, ее дыхание на моей шее, сильная эйфория, сильное беспокойство, ощущение, будто проживаешь несколько дней за один. И все равно меня мучил вопрос, что привлекает Софию во мне, я невольно ждал, когда же она опомнится. Я постоянно напоминал себе, что не такой, как все. Я наивный, я искренний, я вдумчивый, я неиспорченный. Наверное, все дело в последнем – помимо всего прочего, я еще не был сломлен.

Принять, что я могу получить желаемое, что я могу мгновенно стать безусловно счастливым, было еще труднее, чем принять, что я нравлюсь Софии. Чтобы в это поверить, требовалось известное логическое противоречие, почти как у Мура[204]: я, разумеется, знал, что встречаюсь с Софией Винтер, но не верил в это. Я полагал, что взрыв неизбежен, однако готов был заплатить любую цену, если это удержит Софию рядом со мною – на столько, на сколько возможно.

* * *

Мы виделись с рабби Блумом три раза в неделю. После Лукреция мы перекинулись с креационизма на политическую теологию, исследовали взаимосвязь между современным ортодоксальным иудаизмом и нормативной этикой. Мы жадно глотали книги, писали краткие работы, наперебой старались отличиться. К нашему общему удивлению, Эван, несмотря на свою репутацию на обычных уроках, зарекомендовал себя самым серьезным учеником в группе. Он никогда не забывал выполнить домашнее задание, принести тетрадь, в которой проворно записывал озарения, задерживался после нашего ухода и вовлекал рабби Блума в пылкие дискуссии.

– Зачем мы надеваем тфилин? – спросил рабби Блум на недавнем занятии. – В чем смысл тфилина?

– Это же очевидно, – ответил Оливер, попивая чай, – крашеная коровья шкура кажется нам очень красивой.

– Потому что Бог избавил нас от рабства, – Амир закатил глаза, – и мы ценим ежедневные напоминания о мире, из которого вышли.

– Части тела имеют символическое значение, – подхватил Ноах, – этому учат в средней школе перед бар-мицвой, рукой и головой мы служим Богу.

– Ага, но лично я думаю, мы служим Богу третьим органом, – вмешался Оливер, – по крайней мере, праведники, так ведь, рабби Блум? Маленькая здоровая доза пру урву?[205]

Рабби Блум слушал, как мы повторяем все, чему нас учили: нам нужно постоянно напоминать о власти