Свободная ладья - Игорь Гамаюнов

– Псалмы? – удивился Виктор. – Но почему псалмы?

– Ну как же, твой дед и брат деда священниками были, потому и отец всегда петь любил. Они в те годы, когда церковников преследовали, бежали от большевиков на Кавказ.

– И об этом отец всю жизнь молчал, наболтав мне, что он из бедняцкой семьи?

– Он боялся, что ты, как Павлик Морозов, властям донесёшь.

– Но почему ты мне не сказала?

– Тебя берегла. Тебе и так досталось…

Сейчас, вспоминая эти её слова, он понял, почему отец в последнюю их встречу в Кишинёве показался ему «бездонным колодцем», – он, видимо, хотел было наконец рассказать сыну историю их семейного клана, но так и не решился.

…А ещё через неделю в два часа ночи Виктора поднял звонок из Саратова. «Срочно выезжай, – сказала ему старшая из двоюродных сестёр. – Мама скончалась. От отёка лёгких». Разбудив жену, он стал лихорадочно собираться, прикидывая, как быстрее добраться в аэропорт, и вдруг услышал знакомое подкашливание. Вздрогнув от неожиданности, он посмотрел на жену, но она тут была ни при чём. Подкашливал он сам.

15 Долгое прощание

Москва, 1978 г.

Из письма В. Афанасьева А.А. Бессонову:

…Попрощался в Саратове с мамой. И произошло странное. Я стал подкашливать, как и она последнее время. Затем кашель стал переходить в удушье. Обошёл в Москве всех врачей, стали лечить от аллергии. А я заметил: увижу на улице пожилую женщину, хоть чем-то похожую на маму, начинается кашель, затем – удушье. Выхватываю из кармана спинхалер, дышу – отпускает. И мысли во время бессонницы – о маме, о её в общем-то мученической жизни, о том, как мало я с ней общался последние годы. Проходить стало примерно полтора месяца спустя, теперь приступы всё реже. Друзья в редакции советуют срочно съездить в командировку, отвлечься. Возможно, я так и сделаю. Только пока не решил – куда.

Часть пятая

1 Капитоновы сыновья

На этот раз голос Владимира Матвеевича Виктор узнал с трудом – потускнела былая задушевность, заглушили, вытеснили её скрипучие старческие интонации. Да и слышимость была неважная – звонил он из Саратова.

– Ну что, дорогой мой племянничек, вот и отца твоего проводили в мир иной. Ненамного он пережил Анну. Тебе-то сообщили? Как, не сообщили? Ну что за народ, креста на них нет!.. – Он ворчал, сердясь, отвлекался, крича жене Лидии в другую комнату, не откладывая трубку: – Лида, ты слышишь, Виктору не сообщили! Он до сих пор не знает, что отец похоронен! Что за люди, а? – И – теперь уже Виктору: – Да там он успокоился, в Кишинёве, на центральном кладбище. Я знал, что Семён совсем плох, но ехать в такую даль старые кости не позволили. А тут мне Павлюха позвонил… Как это – кто такой?.. Павла не знаешь?.. Ну ты совсем… Хотя нет, моя недоработка, в спешке видимся, рассказать не успеваю. Это Дуськин сын, твой двоюродный брат. У него теперь все отцовские бумаги – там и какие-то особенные записи есть, Павел грозится тебе показать – для публикации. Он старше тебя, военный, в больших чинах. В Одессе служит. Да, так он, раз уж по соседству, часто у Семёна в Кишинёве бывал. Он-то и хлопотал на похоронах. Солдатиков с собой привёз, они отца твоего троекратным салютом проводили. Как участника войны. Хотя наград у него – по известным причинам – никаких. Вот так-то, дорогой мой Витюха, в горькой нашей жизни бывает!..

Слышно было, как что-то говорила ему Лидия, как он ворчал: «Да ну её к шутам, эту таблетку!» – потом звякнула чашка о трубку, и – через паузу:

– Нет чтоб рюмочку поднести, она меня таблетками кормит!.. Да не плачу я, не плачу! – крикнул он жене. – Просто глаза слезятся. От старости. – Он высморкался и, вздохнув, заключил: – Живём бегом, приезжал мать хоронить, а со мной так толком и не поговорил. Однажды спохватишься, а от меня одна надпись на кресте останется.

И Виктор понял – надо ехать сейчас.

…В этом городе у него возникало странное желание – спускаясь по узким, сбегающим к Волге улицам, войти наугад в квадратный двор, поросший по краю робкой травой, постучаться в какую-нибудь дверь, спросить, а не живут ли и здесь Афанасьевы или Голубевы, а может быть, их близкие или дальние родственники. Он был почему-то уверен, что его непременно пригласят войти, разговорятся, посадят за стол и за третьей чашкой чая какое-нибудь родство обязательно выявится. Такими близкими и тёплыми он ощущал в этом городе старые купеческие дома, улицы с гремящими трамваями и пыльные скверы, хотя бывал здесь всегда короткими наездами.

Краснокирпичный дом Афанасьева уже не первую сотню лет прочно стоял в таком сбегающем к Волге, тихом переулке, неподалёку от парка Липки, где, по выражению Владимира Матвеевича, каждый погожий вечер собираются «пенсионеры-бунтовщики», размашисто критикующие местную власть. С его балкона, на втором этаже, иногда можно было услышать разноголосицу их споров. Постояв там с пришедшим к нему в гости племянником, он сказал:

– А у меня вот на бунт и времени не осталось.

Он совсем стар – девятый десяток, голова в серебристой седине, узловатые руки в пигментных пятнах. В сумрачном углу комнаты, за шкафом, согнав кота с сундука, покрытого выцветшим ковриком, долго возился с замком. Открыл. Шарил, шурша, вытащил наконец потёртый альбом с неясным рисунком на обложке. Из него высыпались на пол пожелтевшие снимки. Владимир Матвеевич, упав на колени, торопливо сгрёб их – руки дрожали, глаза слезились: «Всё, что осталось…»

На снимках вся многодетная семья Афанасьевых.

– Вот он я, – ткнул пальцем в трёхлетнего мальчишку Владимир Матвеевич, – вот отец твой, он на четыре года старше меня, а сёстры наши, их четверо здесь, уже почти невесты, у отца Матвея в хоре пели…

В этой же пачке снимок, обрамлённый вензелями, наклеен на картон. В его центре сидит бородатый насупленный дед Капитон в тулупе, внук Семён прислонился к его колену, а за спиной Капитона высится его младший сын, красавец Михаил, в картузе и куртке.

– Тут всё у Михаила пока впереди, – объяснил Владимир Матвеевич, – война четырнадцатого года, лейб-гвардия, охранявшая императрицу-мать, возвращение к отцу в Глотовку, служба в церкви.

Выглянула из кухни Лидия Николаевна:

– Может, вначале за стол? А то разговоритесь до ночи, кабачки остынут.

– Ты нам, Николавна, лучше попить принеси. А выпить и кабачки съесть мы ещё успеем. Иль ты, Виктор, голоден?

Он отхлебнул из чашки, отставил её и снова всмотрелся в блёклую фотографию.

– Какая семья была! Вот она, Аська, золотой голос наш… Вот старшая – Дуська, хлопотунья, это у неё сын Павел, до генерала дослужился… Всех нас, если с племянниками да внуками считать, десятка три было, я всё мечтал как-нибудь собрать всех, да не вышло. А выросли все толковые, работящие. В деда Капиту. Да и в тебе, Виктор, я смотрю, хватка капитовская.

…Был Капитон Афанасьев в Глотовке в чине старосты, рассказывал о нём его седой внук Владимир Матвеевич; жил в большом бревенчатом доме с каменным низом, при нём – две коровы, отара овец, конюшня. Старший сын Капитона – Матвей, обстоятельный и многодетный, пошёл «по церковной стезе». Младший, Михаил, служил в Петербурге, в лейб-гвардии, воевал в Первую германскую, а потом волею судеб тоже стал священнослужителем.

Съезжаясь в Глотовку, семейство Афанасьевых будоражило всё село. Вначале Капитоновы сыновья – Матвей и Михаил, сопровождаемые роднёй и соседями, поднимались по дороге, круто вьющейся меж верблюжьих колючек, в гору, к церкви. Оттуда были видны рассыпанные внизу избы, обшитые тёсом, сверкавшая в ивовых кустах Терешка, а за ней – просторный луг и помещичья усадьба на взгорье, затенённая старыми липами.

Церковь по случаю приезда Афанасьевых отпирал священник, отец Серафим Афанасьев, их дальний родственник (он-то и пристрастил басистого Матвея к церковной службе, сначала – псаломщиком, потом – дьячком, надоумив двигаться по этой стезе). Там сыновья Капитона пели псалмы для набежавших в храм односельчан, но то была лишь распевка. Затем все пёстрой вереницей спускались в село, к дому Капитона Астафьевича, где пелось другое – «Вечерний звон», «Скакал казак через долину», «Ревела буря…», и те, кто не поместился за накрытым в передней столом, сидели на брёвнах, под распахнутыми окнами – слушали. А то и подпевали.

– Ну, тут семнадцатый год грянул, – горестно сощурил слезящиеся глаза Владимир Матвеевич. – Михаил наш пропал, за полгода ни одного письма. И Гражданская война до нас докатилась. Отец тебе не сказывал, как его, почти мальчишкой, к себе беляки зазывали? Заманивал приятель по реальному училищу, из дворян, я его видел мельком – кстати говоря, на твоего учителя чем-то похож. Фамилия его Вельегорский. Папаша его в тот момент полком белых командовал, полк в нашей Глотовке ночевал. Может, Семён и сбежал бы с ними, да дед Капита вовремя его в чулане запер. Вот так.

Брал неверной рукой Владимир Матвеевич снимки, подносил близко к глазам.