Костяной склеп - Линда Фэйрстайн

— Мене оказался перед скелетом своего отца, выставленным за стеклом обычной музейной витрины.

29

— Молодой человек упал на колени и разрыдался, — продолжила печальный рассказ Клем.

— Но как такое случилось? Как они могли так жестоко обмануть мальчика? — возмутилась я.

— Хорошо еще, что они не сделали из его отца чучело, — попытался Майк разрядить обстановку.

В ответ Клем кинула на него совершенно спокойный взгляд.

— Судя по тому, что рассказывал Мене, в этом он как раз не был уверен. Потому что рядом с подвешенным скелетом в витрине был и муляж Квисука.

— А это что?

— В антропологическом отделе музея таких муляжей очень много. Рабочие делают каркас фигуры, отливают из воска лицо умершего человека, иногда все тело. Получается очень правдоподобная копия. Только, глядя на нее, Мене видел печальное лицо любимого отца. Потом он уже не смог избавиться от мысли, что с его отца сняли кожу, обработали и сделали чучело, как если бы он был животным.

— Но тут он все-таки ошибался? — допытывалась я.

— Попробуйте поднять архивы. Может, вы и достанете настоящие документы. Известный антрополог Франс Боас вел дневник, где, заметьте, прямо указал, что то был фарс. Он пишет, что музейные чиновники инсценировали погребальную церемонию ради того, чтобы отвлечь внимание мальчика от того, что ученые на самом деле проделали с его отцом.

— А что в действительности лежало под шкурами в тот вечер, когда якобы хоронили Квисука?

— Бревно. Кусок дерева размером с человеческий рост.

— Но ведь…

— Если вы, Алекс, считаете, что я все выдумываю… — Клем вынула из сумки тетрадь и положила ее на маленький столик перед собой. — Это вырезки из газет, где освещалась эта эпопея. Настоящее сражение за тело Квисука…

— Сражение? — не поняла я. — Кого с кем?

— Он умер в больнице Бельвью. Врачи собирались сделать вскрытие, но этого же хотели и люди из музея.

— И кто победил?

— Оба учреждения пришли к договоренности. Беднягу препарировали в Бельвью, а скелет достался музею. Знаменитые френологи исследовали его мозг, а уж череп измерили вдоль и поперек.

— Зачем он им?

— Существовала гипотеза о том, что низкий культурный уровень более примитивных народов обусловлен покатостью их лбов. Вследствие чего — недостаточный объем мозга ограничивает умственное развитие. Типичный расистский подход в антропологии того времени.

— Но что тут было изучать-то? — непонимающе поморщился Майк.

— Я не хочу назвать этих ученых фанатиками. Кроме того, наука девятнадцатого столетия была такой почти повсюду. Просто, Майк, эскимосы были им не очень понятны. Ну правда, как эти необразованные люди из крохотного кочевого племени могли себя отлично чувствовать в одном из самых неблагоприятных климатов? Это следует подвергнуть научному анализу, как вы считаете?

Клем бросила взгляд на Мерсера, понимая, что тому вряд ли надо объяснять, на что способен слепой фанатизм, который, оказывается, овладевает не только простыми людьми, но и высокообразованными деятелями науки.

— Слышали о Всемирной выставке 1904 года?[97]

— Джуди Гарланд, Леон Эймс, Мэри Астор, Маргарет О'Брайен, — отчеканил Майк. — «Возьми меня в Сент-Луис, Сент-Луис. Дзинь, дзинь, дзинь, пропели струны сердца».[98]

— Ну это все приятная сторона медали. Пока же Джуди крутила любовь в троллейбусе, мозг Квисука служил одним из самых диковинных экспонатов выставки. И предоставил его Музей естествознания Нью-Йорка.

— Все происходило на глазах подрастающего Мене, который ничего не знал о том, что замаринованные мозги его отца выкатили на Всемирную торговую выставку? Как Уоллес мог пойти на такое после того, как сам вырастил и воспитал мальчика?

— Вы ни за что не угадаете, каким выгодным бизнесом промышлял приемный родитель Мене на своей загородной ферме.

— Продолжайте, пожалуйста, — попросила я.

Клем присела на ручку кресла и, перелистав пожелтевшие страницы тетради, показала мне фотографии юного Мене в окружении приемной семьи на фоне фермы в Колд-Спринг.

— Вы что-нибудь слышали о мацерировании, или технологии вымачивания?

Никто из нас не был в курсе.

— С помощью ее отбеливают и обезжиривают кости.

Я невольно вздрогнула, вспомнив о том, что нам Зимм рассказывал на прошлой неделе — а казалось, с тех пор будто сто лет прошло, — о новой обезжиривающей установке, приобретенной музеем.

— За домом мистера Уоллеса протекал ручей, и он уговорил дирекцию музея разрешить ему наладить кое-какое производство. Предложил на своей ферме обрабатывать животных, из которых потом делались экспонаты. Попросту говоря, он опускал туши на какое-то время в ручей, где они естественным образом вымывались и обезжиривались.

— И Квисук тоже?..

— Мистер Уоллес лично проследил за очисткой костей эскимосского вождя, тщательно подготовив их для антропологов, а те из них заново сложили скелет. Все это происходило на заднем дворе, пока Мене резвился на просторных лужайках фермы.

— Чудовище!

— В конце концов Уильям Уоллес потерял свою должность в музее — не подумайте, что это было связано с фальшивыми похоронами Квисука, их-то музейные власти как раз одобрили, — а из-за каких-то финансовых нарушений. Всплыли давние махинации: он будто брал с музея деньги за работу, которую еще делал для цирков и зоопарков. Выставил попечителям счет за очистку туши слона, на самом деле заказанную одной цирковой труппой, выступавшей в то время в старом парке перед Мэдисон-сквер.

— И кто стал помогать Мене? Директор музея? Или Роберт Пири?

Клем усмехнулась:

— Пири задолго до этого инцидента утратил интерес к эскимосам.

— Но директор музея… неужели он тоже отмахнулся от мальчика?

— В принципе, так он и поступил. Моррис Джезап не привык вкладывать деньги в неприбыльные проекты. Когда в 1908 году Джезап умер, его состояние оценивалось в тринадцать миллионов долларов. Но в завещании он ни цента не оставил мальчику.

— И что мальчик? Что с ним сталось?

— Что было с Мене? В ту пору это был всего лишь подросток, однако у него хватило мужества вступить с ними в борьбу, которая продлилась всю его жизнь.

— С кем?

— С музеем, его администрацией, попечителями. — Клем принялась листать страницы своей тетради в пластиковой обложке. Найдя нужную статью, она развернула ее перед нами.

Статью из «Уорлд» от 6 января 1907 года иллюстрировал коллаж, на котором был изображен Мене, стоящий на коленях перед величественным фасадом музея. Над входом огромными буквами напечатано его требование: «ВЕРНИТЕ МНЕ ТЕЛО МОЕГО ОТЦА!»

— Все, чего хотел мальчик, — произнесла Клем, — это отвезти останки отца в Гренландию и устроить ему настоящие похороны. Положить к нему в могилу его каяк и охотничье оружие.

— И как отреагировал на это музей?

— Не так, что вы могли подумать. Ему ничего не вернули. Однако под давлением прессы — кстати, особой шумихи вокруг этого не было даже в то время — скандальный экспонат все же убрали.

— И что с ним сделали? — поинтересовался Майк.

— Положили в гроб, если, конечно, можно так назвать большой деревянный ящик со стеклянным верхом. Перенесли его на верхний этаж и упрятали в каком-то зале, где хранилось множество других скелетов.

— Но Мене его потом вернули?

— В то время музей возглавлял уже новый директор, зоолог Кэри Бампус. Хотите знать его позицию? «Да у нас тут сотни всяких скелетов. По-вашему, возможно определить, который из них скелет вашего отца?»

— А Мене? — Меня искренне взволновала судьба несчастного парня.

— Прожил очень тяжелую жизнь, в Америке он себя никогда не чувствовал своим. Когда ему исполнилось двадцать, он наконец нашел одного полярного исследователя, который согласился доставить его домой.

— Интересно, не забыли ли его на родине?

Клем ответила горькой улыбкой.

— Вы можете представить себе крохотное селение, из которого двенадцать лет назад белые люди вывезли шестерых сородичей? Ну конечно, помнили. У этих людей не было никакой письменности, только устные предания. История о Квисуке и Мене рассказывалась очень часто. У него там оставались тетки и двоюродные братья и сестры. Но в каком-то смысле Мене на родине было еще хуже.

— Почему?

— Как любому человеку, лишившемуся родины. Да и языка эскимосов он уже не помнил.

— Он там остался?

— Ненадолго. В родном селении он был так же одинок, как и в Нью-Йорке. Вскоре Мене вернулся в Америку, объездил всю Новую Англию, пока не осел в каком-то из городков Нью-Гемпшира. Стал работать на лесопилке. Но Мене прожил совсем мало. Ему и тридцати лет не было, как он умер от испанской инфлюэнцы, эпидемия которой тогда пронеслась по стране.