Диагноз: гений. Комментарии к общеизвестному - Сергей Сеничев

Наверное. И все-таки на фоне всего перечисленного чертовски трудно поверить в заклинания об отношении завсегдатаев «Кружка» к игре как только к забаве. Игра — вообще забава. Но регулярная забава на деньги — это, извините, уже из области психиатрии…

В числе людей «засосанных игрой» Ходасевич называет БРЮСОВА и его пассию «беллетристку» ПЕТРОВСКУЮ. И далее позвольте цитату: «По совести говоря, все они играли невдохновенно и неумело, а между тем, азартная игра, совершенно подобно поэзии, требует одновременно вдохновения и мастерства. Меня всегда удивляло, до какой степени Брюсов, прекрасный игрок в преферанс и винт, становился беспомощен и бездарен, лишь только дело доходило до железной дороги, в которую, впрочем, он и играл сравнительно редко. Даже темперамент, ему присущий, куда-то исчезал, лишь только он садился за круглый стол»…

Там, в «Кружке» за одним столом часто соседствовали самые настоящие враги во литературе. Например, считавшиеся непримиримыми критиками сам же Владислав Фелицианович с Георгием АДАМОВИЧЕМ…

Мирно уживались за бильярдом на дух не переносившие друг друга БУЛГАКОВ с МАЯКОВСКИМ…

Владимир Владимирович был необычайно азартен. Его картежные кутежи — секрет того еще Полишинеля. Положа руку на сердце, истинной целью заграничных вояжей поэта, была никакая не пропаганда советского образа жизни, а элементарное стремление в казино. А о бильярдных его баталиях столько понаписано, что успевай только сверять да противоречивое отсеивать…

Хорошо известно, что Маяковский был завсегдатаем клуба театральных работников «Кружок друзей искусства и культуры», располагавшемся в Старопименовском переулке столицы, неподалеку от площади, носящей теперь его имя. Он захаживал туда стишков почитать, просто посидеть-расслабиться, но чаще обычного, как сам же определял, «согреться бильярдом»:

Шахматы вождю — ему полезней.А мне — бильярд — заколачиваю шар…

Левша, он с одинаковой ловкостью управлялся с кием обеими руками. А пользуясь громадным ростом, доставал на столе любой шар. Больше прочих игр любил самую простую — «американку» — бей любым любого.

Сам любил ставить шары. Играть мог ночь напролет, изматывая соперников. Поэт Лавут вспоминал как однажды, часа в четыре утра, он уже едва держался на ногах, а Маяк подбадривал его, напевая басом любимое: «Еще одно последнее сказанье, и летопись окончена моя…».

А вот еще цитата: «Работаешь стоя — отдыхай сидя, работаешь сидя — отдыхай стоя». Откуда он такое правило почерпнул, никто точно сказать не мог, но твердил это Владимир Владимирович чуть не за каждой партией — факт.

Играл не только с коллегами по цеху. Нередко партнером Маяковского оказывался куда более несдержанный за столом и вечно нервничавший по поводу поражений Луначарский. С шуточками и прибауточками поэт разделывал Анатолия Васильевича в пух и прах, приговаривая, что не личит наркому обыгрывать «простых смертных»…

Раз вызвал на поединок случившегося в клубе и слывшего, между прочим, отменным игроком ненавистного критика (фамилия не уточняется). И не просто вызвал — дал фору. Но с условием, что проигравший трижды пролезет под столом. Побороть искушение поставить на карачки самого Маяковского тот не смог. И вскоре имевший неосторожность охаять «Клопа» бедняга лез под стол. Под бурное улюлюканье зевак и рык победителя: «Рожденный ползать писать не может!»… Кий Маяковского долго хранился в клубе. Потом был передан в музей…

Однако наивно полагать, что игра была для поэта лишь развлечением или способом сведения счетов. Нередко играли «на строчки» — на ожидаемые гонорары. Во всяком случае, в архиве В.В. хранилась расписка с обязательством вернуть начинающему писателю Борахвостову 30 рублей, из которых 17 — проигрыш, а 13 — заём (товарища Маяковского ждала дама, с которой он собрался в ресторацию; соответственно, и играл в тот вечер в расчете преумножить капитал, чтобы уж покутить так покутить, да не вышло). «С Маяковским страшно было играть в карты» — вспоминал друг поэта Николай Асеев. Вообще многие утверждали, что он «был агрессивным игроком, проигрышы воспринимал как личную трагедию, легко обвинял партнеров в шулерстве, всегда был готов начать драку, лишь бы оспорить проигрыш»…

КШЕСИНСКАЯ, прославившаяся не только как первая исполнительница фуэте, но и как пламенная патриотка, всерьез намеревавшаяся отправиться с труппой в Париж за деньгами на восстановление российского флота после цусимской трагедии, осталась в истории еще и страстной поклонницей рулетки. Лишившаяся в СЕМНАДЦАТОМ году на родине всей собственности (включая горностаевую шубу, экспроприированную небезызвестной Шурочкой Коллонтай), она отступала с белыми до самого Крыма, откуда уплыла во Францию, где вскоре и получила прозвище «Мадам Дезсептьем» — выбираясь в Монте-Карло, знаменитая беженка неизменно ставила на «семнадцать»…

Игроком великая балерина была, надо полагать, не слишком везучим. Во всяком случае, известно, что к концу 20-х рулетка проглотила все ее деньги и остатки драгоценностей, и Матильде Феликсовне пришлось продать роскошную виллу «Алам», перебраться в Париж и открыть собственную танцевальную студию. Ехидные парижане с удовольствием водили туда своих неловких дочек только затем, чтобы поглазеть, как великая княгиня Красиньская — по мужу, кузену последнего русского царя — ставит им ноги, а тихий князь поливает пол класса из садовой леечки…

Но, разумеется, глава окажется неполной и даже ущербной, если не будет упомянут в ней и ПУШКИН… Начнем с набившей оскомину, распространенной Анненковым со слов Гоголя байки, о том как, приехав в Петербург, тот отправился прямиком на квартиру к кумиру (грезил этой встречей еще со школьной скамьи)… По дороге юноша якобы так оробел, что, добравшись до дверей, «убежал в кондитерскую и потребовал рюмку ликеру» и лишь остограмившись для храбрости, вернулся и позвонил.

«Дома ли хозяин?» — якобы спросил он у отворившего слуги, — «Почивают!» — якобы был ответ. «Верно, всю ночь работал?» — «Как же, работал — в картишки играл», — огрызнулся-де лакей и хлопнул дверью. Что, скорее всего, самая настоящая врака из серии «с Пушкиным на дружеской ноге»… Судите сами: с чего бы это Никите (или кто там отпирал — если сей хрестоматийный визит вообще имел место) докладывать первому встречному о привычках и слабостях барина? Этакий Лепорелло, понимаешь, а не русский крепостной мужик первой половины XIX века!..

Небось, когда вы не можете подойти к телефону, ваши близкие не спешат уведомить звонящего, что интересующее его лицо в туалетной комнате расслабляется?

С Гоголем насчет Пушкина вообще всё достаточно прозрачно. Изобильные россказни Николая Васильевича про задушевную дружбу с Александром Сергеевичем имели под собой, увы, сугубо корыстную основу: скажи мне, кто твой друг… И большею частью были высосаны лукавым малороссом (хоть и весьма небесталанно) из пальца. Чему посвящена масса исследований, с которыми легче согласиться, нежели спорить.

Убедительней прочих выглядит развенчание мифа об их обширной «переписке». За все время знакомства Пушкин ответил на докуки Гоголя не более чем дюжиной строк — совокупно! Да и те все в духе: ага, ладно, похлопочу и т. п. И везде на «вы». Это «вы» можно было бы объяснить уважением к другу старше себя, но разница в возрасте — десять лет в пользу Пушкина. Николай же Васильевич трепетно до конца дней хранил все (и всего) четыре ЗАПИСКИ к нему Александра Сергеевича. И пощадил их даже перед смертью, сжигая рукопись «Душ» и архив…

Забавен и следующий эпизод. Вскоре после представления первому поэту России, Гоголь отписал матушке впредь слать ему корреспонденцию на Царскосельский адрес нового знакомца — без особой, заметим, к тому надобности. А на конверте велел указывать: «Его Высокоблагородию Александру Сергеевичу Пушкину. А вас прошу отдать Н. В. Гоголю». Причем Николай Васильевич инструктировал маменьку на сей счет неоднократно.

Надо было знать гоголеву родительницу — вскоре о приятельстве ее сына с Высокоблагородием знала добрая половина невильной тогда еще Украйны… Почта, опять же: глядят: кому? — Пушкину, для кого — для Гоголя. Не слабо!

За такое паблисити можно было стерпеть даже выволочку от шокированного столь бесцеремонным назначением в личные почтмейстеры недоросля Высокоблагородия. «Приношу повинную голову, — оправдывался Н.В., — ругайте меня лихим словом, но где гнев, там и милость». Правда и тут молодой интриган не оплошал и свалил вину за конфуз на «глупую» (это его определение) госпожу Гоголь-Яновскую…

Между прочим, и всем известное «с Пушкиным на дружеской ноге» Николай Васильевич осмелился вложить в хлестаковские уста лишь после смерти «друга».