Земля зеленая - Андрей Упит

Он умер спокойно, совсем спокойно, — ведь у него не так, как у других, которые не знают, найдется ли в доме чистая рубашка и будет ли на что похоронить. Вчера весь день заметно было, что он собирается — не просил ни пить, ни есть, глазки смотрели вдаль, все вдаль. Сегодня с рассвета она сидела у кровати — когда нужно было выйти, оставалась Лаура, чтобы ни на минутку, ни на одну минутку не оставался один — как знать, вдруг захочет еще что-нибудь сказать, может быть спасибо за ласковый уход. И вдруг эта старуха Карлсонов, как сумасшедшая, прибежала за дрожжами. «Что вы прибежали! — крикнули ей. — Может быть, он у нас еще до осени пролежит, ведь у него не то что у других, которые без ухода и без присмотра». Только с полчасика на дворе пробыла, не больше, как вдруг выбежала Лаура — перепуганная, руки дрожат, не может крикнуть, чтобы позвали женщин, чтобы мужчин домой кликнули. «Дедушка лежит такой странный». Вбежала в комнату, а он дышит часто, видно хочет и не может помереть. Только когда Анна запела псалом, — притих и успокоился. Так и помер, скрестив ручки, как на молитве…

Эту ночь Либа Лейкарт и Анна Смалкайс проспали на одной кровати, крепко прижавшись друг к другу — как же иначе, когда покойник тут же за стеной, в клети испольщика. Страшно выл в половне Лач. Только Лиена Берзинь как легла, так и засопела, словно ей ни до чего не было дела. «Да, да, — шептали они друг другу на ухо, — старые люди правду говорят, у этих красивых нет сердца».

Осис и Осиене тоже долго не могли заснуть на своей кровати. Испольщику не давала покоя приятная мысль, что пиво до воскресенья ни в коем случае не скиснет, и гости не скажут, что Осис больше не годится в пивовары. Осиене хозяйка вчера сказала, чтобы тоже собиралась на кладбище — кто же другой раздаст у кладбищенских ворот сыр и пироги старикам из богадельни? А чего там собираться — праздничная юбка могла сойти, но кофта до того износилась, что просто срам. И она подумала, не сбегать ли за реку к Прейманиете и не попросить ли у нее ту длинную, клетчатую. Шорничиха, правда, потолще, но теперь ее кофта придется как раз впору. На худой конец на спине надо будет стянуть немного, а после нитки можно выпороть…

Вдруг она услыхала, что дети на своей кровати тоже еще не спят. Наверно, Тале опять щипала маленьких, они брыкались и пищали. Испольщица стукнула ногой в спинку кровати и, подняв голову, угрожающе зашипела:

— Заснете вы, бесенята? Сейчас старик вылезет из печки, вот тогда увидите!

И на кровати сразу стало тихо, как будто там никого и не было. «Ага! — подумала испольщица. — Старый Бривинь еще и в будущем пригодится».

2

Раньше Лаура никогда не кормила собак, а сейчас с полной миской бежала по двору за Лачем. За эти два дня пес до того возгордился, что в пору упрашивать, чтобы не побрезгал похлебкой и хотя бы понюхал, — сколько на этот раз подлито молока. Зато в субботу ночью он совсем не выл. В воскресенье утром солнышко словно по самой земле катилось. Лучшего дня для похорон старый Бривинь не мог и желать. Лаура была убеждена, что это заслуга ее и Лача[39], но Ванаг знал в чем дело. Выйдя во двор и посмотрев на небо, кинул головой и погладил бороду: так, все правильно, — ведь хоронят не простого смертного, а первого владельца Бривиней — Яна Ванага.

Простых дивайцев хоронили обычно в такое время, чтобы священник или Банкин могли пойти на кладбище прямо из церкви, не выходя лишний раз из дому. Но честь хозяина Бривиней требовала именно этого лишнего выхода, поэтому похороны были назначены на четыре часа, — из дому, стало быть, нужно выехать ровно в полчаса третьего. Съезжаться на похороны начали тотчас же после обеда.

Особо пышных поминок не устраивали — ведь как знать… — может быть, вскоре придется устраивать другое торжество, нельзя же заранее затмевать его… Пригласили только самых близких, хотя выбор был очень затруднителен: не позовешь кого-нибудь — обидишь, наживешь врага на всю жизнь. У Лизбете, среди палейцев, родни было немного, она подсчитала, что оттуда больше четырех упряжек не прибудет. Надо надеяться, что зять Лидак с сестрой Гердой ни в коем случае не придут: этакий бобыль на хромой белой лошаденке совсем не ко двору на похоронах Бривиня. Пятнадцать, шестнадцать упряжек — больше и не надо.

Расчеты на Лидака не оправдались. Лиене еще не успела сварить в котле кофе, как белая лошаденка приковыляла во двор. Тележные оси были такие длинные, что на концах мог легко примоститься мальчишка. Мешок для сиденья ничем не прикрыт, даже одеяла не нашлось у Герды. Вместо кнута Лидак держал стоймя, словно для украшения, березовую, не очищенную от листвы ветку.

Выглянув в окно, Лизбете всплеснула руками и с убитым видом отвернулась. Бривинь только пожал плечами: что же поделать, если у его жены такие бедные родственники. Нельзя же приглашать на поминки и в то же время просить, чтобы не приезжали. Да в конце концов беда невелика, — пусть все видят, что Бривини не стыдятся бедной родни.

Мартынь Упит встречал гостей, хозяин успел еще до обеда поднести ему две чарки, и он бойко и громогласно распоряжался на дворе. Этот палейский хибарник здесь впервые, как бы не заблудился на просторах Бривиней — Мартынь, подчеркнуто выпрямившись, с достойно-вежливым видом шел впереди белой лошаденки, широким взмахом руки показал на изгородь конопляника за поленницей.

— Вот здесь и привяжем твоего рысака, чтобы не сорвался.

Он сам принял от Лидака пеньковые вожжи и, сложив, засунул за веревочную шлею, продернул одну вожжу между кольями изгороди и завязал. Широкой рукой хлопнул по спине белую лошаденку:

— Стой, не рвись!

— Да нет, она у меня стоит и без привязи, где поставишь.

Лидак легко выпрыгнул из телеги и притопнул онемевшими короткими ногами в постолах. Застегнутый на все пуговицы коричневый полусуконный сюртук был ему длинноват, рыжая бороденка задорно торчала вверх, — он снял картуз и провел ладонью по голой макушке. Видно было, что он доволен тем, что приехал-таки. Мартынь с неприязнью заметил, что обширность Бривиней его не поражает и не удивляет. Зато жена Лидака спускалась с телеги медленно, точно была к ней привязана и насильно привезена сюда. Ее движения и каждая черта лица, казалось, говорили: что мы такие уж бедняки, мы только так, мимоездом, на минутку… Мартынь Упит сразу заметил, что Герда Лидак до того похожа на хозяйку Бривиней, что если бы не длинная грубая кофта, то и спутать можно, — два года разницы в возрасте ничуть не заметны.

Кисло улыбаясь, вышла навстречу Лизбете; сестры поцеловались, не глядя друг на друга. Они и в молодости не дружили, а теперь разница между владелицей Бривиней и палейской беднячкой была такая, что никакое родство не могло уравнять их. Однако никто не сказал бы, что Лизбете стыдится бедной сестры. Приветливо, даже чересчур приветливо она посадила обоих за длинный парадный стол, который протянулся вдоль стены через всю комнату; на нем были расставлены в два ряда кружки для кофе, белые хлебцы с изюмом и миски студня. Ванаг присел ради приличия поговорить с ними, — ему надо за всем следить и выходить навстречу, когда Мартынь на дворе примет нового гостя.

Герда догадалась сесть у самых дверей на нижнем конце стола, всем своим видом говоря каждому: пусть уж, пусть верхний конец остается для важных гостей, мы не такие, чтобы лезть вперед. Лидаку было все равно, где сидеть — здесь ли, там ли; он налил кофе на блюдечко и, с удовольствием отхлебывая, рассказывал, где видел проездом рожь поспелей и где с прозеленью.

Дальние гости всегда являются первыми. Следом за Гердой приехали опять палейцы — Лупат с дочерью Зетой и мать Лизбете, которую привез пожилой батрак Ян. На дворе Мартынь похваливал хозяйку усадьбы Мугури: она казалась моложе обеих своих дочерей. Ей это, видно, понравилось, и она сказала Ванагу, что нынче в Бривинях расторопный старший батрак. И когда все три женщины оказались рядом в комнате, чужой не определил бы с одного взгляда, которая из них Мугуриене и которые ее дочери. Ванаг усмехнулся: сюда бы еще Лауру, было бы четыре одинаковых. Такова у Мугуров женская порода, что они никогда не стареют. Но ему было известно то, что болтали насмешники, — будто красавицы из Мугуров никогда не бывают молодыми.

Мугуриене с Яном посадили на самом верхнем конце стола. Она хотела знать, удалось ли Лизбете домотканое сукно и не стираются ли этой весной до крови копыта у бривиньских овец, как у палейских… Теперь уже гости подъезжали один за другим, случалось, что и по три телеги сразу. Калнзарена, как церковного старосту, посадили с обоими сыновьями на самом почетном месте. Лиена вспыхнула как огонь, даже руки у нее заметно задрожали, когда она наливала им в кружки кофе. Зарен печально улыбался, его продолговатое гладкое лицо имело, как обычно, несколько утомленный вид. Зариниете совсем не подняла своих красивых бархатистых глаз под черными, как уголь, дугами бровей, она гибкими незагрубевшими пальцами лениво выщипывала из хлебца изюминки. Дома Зарены почти каждый день пили кофе, и хозяйка Бривиней сочла уместным критически высказаться о своем кофе: ей не довелось быть при варке кофе, а Либа всегда так торопится — растолчет в ступке зерна, а просеять сквозь волосяное ситечко, конечно, забудет, — на дне чашки окажется крупинка-другая. Второго церковного старосту Калнасмелтена и Иоргиса из Леяссмелтенов посадили рядом. Лизбете тотчас подсела к Иоргису и попыталась заговорить с ним, но этот неуклюжий, грузный человек, с слегка отвисшей нижней губой, мог только прошепелявить в ответ «да», «нет». Когда Лиена налила кофе, он забыл даже эти односложные слова и, посасывая кусок сахара, с шумом хлебал, впившись глазами в Зету Лупат. И было на что посмотреть, недаром Зета прославилась на три волости: пышная, белая, как молоко, румяная, она сидела и ласково улыбалась, в светлой шелковой кофте, с широкими, собранными на плечах рукавами; золотистые волосы перехвачены зеленой шелковой лентой, завязанной бантом наподобие бабочки. Отец нагнулся и снял с ее спины пушинку одуванчика. Только раз Иоргис из Леяссмелтенов отвел от нее глаза и посмотрел в окно, когда во дворе заржал его жеребец и Мартынь Упит, Большой Андр и Осис принялись на него покрикивать.