Мераб Мамардашвили: топология мысли - Сергей Алевтинович Смирнов

свою жизнь. Да, строит, но по законам, существующим и работающим помимо его. Да, когда он нажимает на курок, то за это действие несёт ответственность именно он, и никто другой. Но и нажатие на курок, и отказ от нажатия – происходят по своим законам, имеют свою внутреннюю метафизику («онтологическое устройство»), отражающуюся в его действиях.

Так вот. Реальностью собственно душевной, личной, сверхличной жизни человека делают те самые акты первовместимости, совершающиеся по своим законам. Эти акты делают отдельного индивида субъектом действия.

Ещё раз. Человек совершает или не совершает ответственный поступок. Или отвечает (или не отвечает) на вызов. Но этот ответ или отказ от ответа имеют свою метафизику. И потому мало говорить про мораль или призывать к добру, к тому, что человек должен или не должен. Он почему-то совершает или не совершает поступок. Вот это совершение или несовершение имеют своё онтологическое устройство, свой порядок.

Эти свершения складываются в определённых ситуациях, в которых слагаются результаты действий. Смысл происходящего поступка, решающего, уникального, поступка мысли или нравственного действия, заключается в ответе на вопрос – вошёл ты в «ситуацию разума» или не вошёл.

Замечу, что в пафосе М. К. как-то сквозит всё же его личная история, его недосказанность и недовыразимость, то, что он оказался выдавлен в Тбилиси, что в затхлой душной («паршивой») Москве оказался не уместен, не выразим, не услышан (это он-то, привыкший прежде всего говорить и высказываться), а потому мы слышим его постоянные отсылки к тому, что мы, люди, недоделки, полуумы, полусущества, недоразвитые, потому что ситуация неопределённости и недоделанности делала нас такими: «вот эти «неопределённые» есть люди, которые не делали в своем прошлом ничего такого: не трудились, не рисковали, не проливали кровь – так, чтобы для них когда-либо наступил момент полноты, то есть – собирания себя – из застревания в прошлом – в здешнем, минутном, теперешнем действии» [ПТП 2014: 528].

Hic, Rodos, hic salta! Человеку не хватает свершимости в минуте поступка, реального, теперешнего действия, чтобы собрать себя из прошлого и состояться в настоящем. А оно реально в акте первовместимости, в котором и через который ты становишься реальным. Механизм этот един, он не хороший и не плохой. М. К. приводит кровавый пример: про ситуацию с тореадором, который ищет и находит (или не находит) момент, когда он пронзает быка шпагой [ПТП 2014: 528]. Это тот момент, сиюминутный, ради которого совершались до этого все его многочисленные подготовительные действия, фактически, вся его жизнь была подчинена этому моменту. Если этот момент не свершается, и ему не удаётся его поймать, то он не ловит этого жизненного шанса и не становится собой, тем, кем должен был стать. Сам акт, действие делают его реальным. Как не летающий лётчик. Как не плавающий мореход. Как не мыслящий философ.

И потому мы помним не просто то, что случилось, а нечто большее, нечто ещё другое, что связано с испытанием нас самих, впечатлением, впечатыванием, с тем, что войдёт потом в память и может воспроизводиться в новых ситуациях. Потому М. К. говорит о «бесконечной чувствительности».

Память поэтому также предполагает первовместимость (первопамять), поскольку предполагает момент испытания. Это то, что М. К. говорил о 1937 годе. Чтобы вспомнить, например, о том, что было тридцать лет назад, недостаточно вспомнить чисто эмпирически то, что было тридцать лет назад. Само воспоминание не объясняется волевым индивидуальным усилием по воспоминанию, воспроизводству внешнего эмпирического эпизода. Ведь помнишь не эпизод, помнишь (живёшь с ним) его внутреннюю событийность. Если то, что произошло, как-то связано с испытанием и метаморфозом человека, то оно вошло в него, хранится в нём, затем, возможно, повторится в определённой ситуации, всегда живя в нём. А потому в нём живёт 1937 год. Для него реальность другая, нежели для того, кто не пережил 1937 год. В зависимости от того, какой и как мы извлекли опыт из 1937 года, зависит и наша память. Но если опыт не извлекался, то 1937 год может повториться.

Люди потому живут в разных реальностях, разных мирах. Потому сейчас так легко пересматривается история. Как будто бы не было (точнее, реально не было!) Второй мировой войны, не было концлагерей, не было ГУЛАГа, не было Освенцима. А уж конкистадоров, уничтожавших миллионы индейцев, и подавно не было. Это какая-то сказка, придуманная кем-то. А потому не было и жертв. Не было и палачей. Это все придумки странных моралистов, призывающих что-то помнить. А потому ничего и не было и не будет. И все счастливы.

Но сама работа памяти и пониманию связана с тем, чему посвящён весь Большой Разговор М. К. в рамках ПТП – устройству романа-произведения как особого органа, делающего нас людьми понимающими и помнящими. Мы сможем понимать, если будем выходить в особое измерение, надэмпирическое, выводящее нас из сугубо реактивного и бездумного состояния, в состояние той самой готовности быть. Но эмпирическое пребывание нас на этой земле, как двуногих и бескрылых, вовсе не диктует нам такой необходимости. Мы не обязаны с точки зрения эмпирической жизни быть. Мы не обязаны совершать это онтологическое усилие. Хотя только такое усилие и делает нас самими собой, делает нас реальными.

Здесь М. К. добавляет новое суждение относительно того, что такое память и произведение у М. Пруста. Он вводит иное измерение реальности.

Мы обычно привыкли жить и действовать в первом измерении, в мире вещей, действий, предметов, того, что вокруг нас. Относительно того, что происходит, кто как действует, мы выносим оценки и суждения – плохой или хороший поступок, умный или глупый поступок, или человек, или качество, задавая второе измерение, измерение сознания. Мы привыкли к этому миру вещей и отношений в нём. Но есть третье измерение. М. К. называет его «объемом», это такое скрытое измерение нашего движения, нашей работы души. Оно не представлено ни в вещах, ни в действиях, ни в нашем отношении к ним [ПТП 2014: 531].

Вот в этом измерении и существует мир в его онтологическом устройстве, в своём первоустройстве, в котором мы как-то участвуем или не участвуем. В этом мире происходит акт добра или зла. Этот акт не анализируем, не разложим на части. Его можно, конечно, оценивать, объяснять, находить ему какие– то причины, анатомировать его, не понимая его самого как неразложимое целое. Сальери, анатомирующий музыку, так и не понял тайны творения. Весь смысл акта добра или зла дан целиком, полностью, его содержание включено в него, оно в нём (см. выше). Мы можем, повторяет М. К., пытаться находить ему причины