Кудринская хроника - Владимир Колыхалов

— Повышибать зубы, чтоб не кусался! — досадовал Савушкин.

Сам он чужого сроду не брал, хоть и рос в бедности, терпел голод и холод. Таскать огурцы из соседского огорода — таскал, так это больше на озорство походило, на ребяческую браваду, и то от батьки попадало — устраивал трепку подростку, драл за уши и чуб. Давно уразумел Хрисанф Мефодьевич простую истину: не тобой положено, не тобой возьмется. В старые времена над пойманными ворами здесь расправлялись жестоко: и колом поколотить могли, и землю заставить есть, и похуже чего. Зато и держался в нарымской земле порядок, суерукие, воры были, как меченые, боялись разящего взгляда честного, трудового человека. И в недавние годы кражи особо не процветали. Сколько уж лет он охотится, а не припомнит, когда в зимовье двери закидывал на крючок. Если ночью со стороны какой человек забредет — собака голос подаст, встанешь с постели — примешь знакомого или какого другого усталого путника. А теперь что делать, как быть? На замок зимовье закрывать? Так взломают. Жизнь открытая, не потаенная — лучше. Запор вызывает невольный соблазн отворить его, заглянуть, что там внутри, за этим запором. Ах, мошенники, воры!..

До сей поры в Кудрине один был известный жулик — Ожогин Мотька. И тот в последнее время притих, припугнутый милицией. Лейтенант Петровин так ему и сказал:

— Мой предшественник, старшина Вахлаков, с тобой нянчился, но у меня так не будет. Что-нибудь натворишь — доведем до суда, и пойдешь ты отсюда только в одну сторону, а не на все четыре.

О мошеннике Мотьке думалось, но Хрисанф Мефодьевич, как говорится, взвесив все «за» и «против», исключил его: кража мехов в зимовье не очень вязалась с Ожогиным. Но чем больше он думал о краже, тем чаще на ум приходил этот проходимец. А разве не мог Мотька добраться сюда на попутной машине, на тракторе — на чем угодно. На лыжах мог подскочить — лыжи есть у него, и ходить на них он не разучился. Мог Ожогин найти кого-нибудь, похожего на себя, подговорить на кражу. Могли его самого обратать и подтолкнуть на темное дело. Сорвать куш и раствориться в сумерках, подобно рыси. У этой кошки даже цвет меха меняется в зависимости от погоды и времени суток…

Предположение, что Мотька Ожогин мог не один «работать» — с компанией, показалось Савушкину наиболее правдоподобным. Теперь, когда кудринская земля начала с таким убыстрением осваиваться, сюда идут не только полезные, нужные обществу люди, но и случайные. Так было во все времена, когда где-нибудь затевалось большое строительство. Любители легкой наживы еще не перевелись. Успел увидеть таких Хрисанф Мефодьевич и у себя в Кудрине. Шумят, кипят, горло дерут, доказывают, что они трудяги, а сами болта закрутить не в состоянии. Север их быстро раскусывает, ставит на место, и они начинают ловить там, где плохо лежит. И ловят, пока не поймают за руку. Вспомнил Хрисанф Мефодьевич, как один из таких жучков в прошлом году убил под Тигровкой лосиху в начале июня. Матка ходила с новорожденным телком, еще совсем слабеньким, с дрожью в узловатых коленках. Браконьер телка не тронул: не то жалость душу ему защемила, не то лишнего выстрела делать боялся. Лосенок так и топтался возле убитой матери, тыкался мордочкой в ее холодное вымя. Увидел его тракторист с трелевочного трактора, забрал в кабину, привез домой. Рассказывал он, что лосиха уже затухла, вспучилась вся. Лежала она без одной задней ноги: всего-то и смог унести забредший сюда браконьер… Нашли его скоро неподалеку в пустующем зимовье. Хозяин избушки оставил тут соль, спички, муку, сухари, чай. Прибавить к этому мяса, так можно было бы долго валяться на нарах, что называется, жизнь куражить. На суде браконьер говорил, что убить лосиху его вынудил голод. А к голоду лень привела, нежелание честно себе на хлеб зарабатывать. Нет, уродливых людишек Савушкин никогда не мог понять.

Думай не думай, сиди не сиди, а жизнь заставляет двигаться. Хрисанф Мефодьевич вышел на улицу и стал делать всю ту работу, без которой не обходилось и дня у него: кормил и поил Солового, разговаривал с Пегим (а прежде — с Шарко) и тоже кормил, варил себе ужин и завтрак, потому что с утра пораньше решил в розвальнях ехать в Кудрино, пока след вора еще совсем не простыл.

4

Управившись уже поздно вечером со своим домашним хозяйством, Марья Савушкина закрыла за собой дверь на крючок, чтобы не выходить на мороз до утра. Дров и воды натаскала с запасом, наготовила корму назавтра свиньям в двух объемистых баках, согрела чай в электрическом самоваре и села ужинать. В одиночестве, в бесконечных заботах, она так уставала за день, что засыпала, едва коснувшись подушки. Ждать помощи было ей неоткуда: муж в тайге, сыновья на отлете, дочь с зятем заходит редко: у самих и хозяйство тоже, и служба. И квартиру им дали в дальнем конце села, на шумной улице: дорога от них так близко, тракт, машины гудят день и ночь. А Савушкины живут напротив кладбища, в тихом местечке. Когда Хрисанф Мефодьевич подгуляет (а такое с ним изредка все-таки происходит), то впадает в шутливый тон и говорит жене:

— Вот помрешь ты, Марья, я поплачу и схороню. Удобно-то как! И гроб далеко не тащить, и ходить на могилку к тебе будет близко! Подкатит слеза — пойду прямиком через огород по картошке, лягу на холм, припаду ухом, а ты мне оттуда что-нибудь скажешь такое ласковое, утешительное…

— Дурень ты, Хрисанф! — весело отзовется Марья. — Еще не известно, кого из нас первого царапнет косой безносая.

— Меня — погодит! На мне еще надо пахать да пахать.

— Пахала муха на волу! Лешак болтливый.

— Ну, тогда нам с тобой надо по сотне лет брать, равняться на деда Крымова.

Так иногда они перебранивались шутя.

Не было дня, чтобы Марья не вспоминала мужа, не желала ему удачной охоты, богатого промысла. О бедах, что могли приключиться с ним, она как-то не думала, верила в его опытность и осторожность.

Чай Марья любила пить с леденцами: эти конфеты ей доставала дочь Галя — заказывала пилотам во все концы. Сейчас, перекатывая во рту леденец, Марья отпила душистой, горячей жидкости, прислушалась: ей показалось, что снег скрипит под полозьями и родной голос слышится за воротами. Встала, к окну подошла… Точно, его, Хрисанфа, голос! Накинула шаль на плечи, дверь отворила, выскочила в сенцы, оттуда на крыльцо и увидела, как Соловый, обиндевевший весь и измученный дальней дорогой, втаскивает розвальни в ограду.

— Скажи моему коню «тпру», а то у меня губы замерзли! — попытался шутить Савушкин. — Здорово, жинка! Не ожидала?

— Что случилось, Хрисанф? — встревоженным голосом спросила Марья.

— Случилось — это ты угадала! Черт с ведьмою повенчался!.. Иди ставь бутылку — до селезенки промерз.

— Собачонок какой-то чужой… А наш-то красавец где? — Марья не уходила.

— Лось его насмерть копытом засек… Да иди, говорю! Простынешь. Я сейчас, только вот обихожу Солового…

Бывало, приезжая с охоты, он сам ее звал во двор, если она была в избе, да еще поторапливал: поспешай, мол, давай, то убери туда-то, другое поставь или положи там-то. А тут ни о чем не просил, ничего не приказывал, значит, сердит и приехал с пустыми руками: вон в санях только мешок небольшой, с мясом или мороженой рыбой. А так больше и нет ничего… Что лось порешил, в этом сомнения не было. А чужую собаку он взял где-то на стороне — тоже ясно. Однако пошто он оставил тайгу, когда самое время охоты, самый жаркий промысел начинается? Марья пока ничего не могла понять.

Минут через двадцать вошел хозяин, плотно одетый, студеный, с натужно-красным сердитым лицом. На столе уже было наставлено все, что оказалось на тот час готовое: капуста тушеная с луком и салом, сало свиное соленое, хлеб, маринованные огурцы, клюква, брусника в чашках. И среди всей этой снеди возвышалась бутылка пшеничной. Зная обычай мужа, Марья всегда держала про запас водку. Она сама откупорила ее и налила ему полный граненый стакан: с мороза и по приезде хозяин всегда выпивал этой мерой.

Сев к столу и покосившись на стоящую позади стула Марью, Хрисанф Мефодьевич бросил полусердито:

— А что сама-то со стороны вороной глядишь?

— Уже почаевничала, — отозвалась вполголоса Марья.

— Нет, ты налей себе, а то горько будет рассказ мой выслушивать.

Стакан он осушил залпом, не крякнув и не поморщившись. Подождал, потянулся за огурцом, взял не вилкой, а пальцами — целый, ядреный и схрумкал его молчком. Молчала, наблюдая за ним, и жена.

— Ты Мотьку Ожогина давно встречала? — Хрисанф Мефодьевич не повернулся к Марье, не заглянул ей в лицо.

— Вот удивил муженек! — фыркнула — Марья. — Мне только за ним и доглядывать, больше-то не за кем. По двадцать ведер воды каждодневно из колодца вытаскиваю, так он подсоблять приходит — Мотя-то твой!

— Я тебя ясно спрашиваю: не встречала тут его, в Кудрине, допустим, вчера, позавчера, третеводни? — надавил голосом Савушкин. Уши у него покраснели, что было явным признаком озлобления.