Пятая труба; Тень власти - Поль Бертрам

как Иуда Искариотский. И как ему не было прощения, так не будет и вам».

Ведь и она продала Господа. За ничтожные удовольствия мира сего она продала свою честь и совесть!

С тем же нетерпением отчаяния, с каким Иуда ринулся навстречу своей судьбе, она закрыла глаза и бросилась в реку.

— Итак, я могу рассчитывать на вашу помощь в деле этого Палиана?

— Да. Должен вас предупредить, что его святейшество думает дать этот сан своему брату Лоренцо. Мне об этом сказали вчера. Королева неаполитанская желает сделать Джордано Колонну герцогом Амальфским. Следовательно...

— Я удовольствуюсь, если моему племяннику дадут Сориано. Итак, вы окажете мне поддержку?

— Не беспокойтесь об этом, если, конечно, вы поддержите притязания моего брата на Перуджию.

— С удовольствием. Правда, за последние годы управления вашего брата в Браччьо на него было немало жалоб, но тогда он старался укрепить власть св. Петра в спорном округе...

— Народ всегда будет жаловаться. Но нам нужно иметь в Перуджии человека, который способен сохранить этот город за церковью.

Оба прелата расхаживали взад и вперёд по галерее, которая находилась перед Camera Apostolica. Длинная обширная комната была наполнена шумом голосов, папа уезжал завтра, и все, кто имел дела в его канцелярии, явились сюда. Толпа была самая пёстрая: нобили, бюргеры, прелаты, священники, христиане, евреи, толковавшие каждый о своём и по-своему. Хотя занятия канцелярии были уже объявлены оконченными, но люди, давшие взятку или заручившиеся обещанием, продолжали прибывать. Дела тех, которые не были признаны достойными аудиенции самого вице-камерариуса, были унесены мелкими чиновниками. Конечно, не все просьбы удовлетворялись: то там, то сям слышались ругательства и жалобы.

— Неблагодарную мы избрали профессию, — сказал один священник другому, который вернулся к нему весь красный и злой. — Если бы мы были королевскими актёрами, то, без сомнения, получали бы больше вознаграждения. Сын Моссы Берра только что получил жирный приход в Валенции.

— Это верно?

— Я узнал об этом в тот же день, от слуги тайного камерария его святейшества. Я и не рассчитывал на такой кусок, но думал, что нам дадут приходы, которых мы просим. Теперь приходится класть зубы на полку!

— Похоже, что так! — отвечал другой, сдерживая ругательства. — Но вы дали столько, сколько мы условились? — спросил он подозрительно. — Знаете, что однажды сказал делегат Тевтонского ордена? «Здесь всякой дружбе конец, если нет больше денег».

— Я роздал их всем правильно. Неужели вы думаете, что я стану подкупать самого папу?

Его собеседник издал восклицание, как бы сожалея о том, что это невозможно.

— У нас для этого денег не хватит! — со вздохом промолвил он.

Чтобы подкупить Мартина V, нужна была большая сумма. Его страсть к деньгам, усиливавшаяся с каждым годом, была известна всем.

— Однако... — начал было опять священник, но вдруг остановился.

Внимание всех присутствовавших было устремлено на Дверь, ведущую в апартаменты камерария. Какому-то представительного вида человеку, по одежде нельзя было сказать, было ли это духовное, или светское лицо, надоело ждать, и он начал ругать привратника. Тот отвечал в том же тоне. Проситель повысил голос, с намерением, вероятно, привлечь внимание тех, кто находился за дверьми. Это ему удалось. Дверь отворилась, и вышел какой-то высокий, смуглый человек, одетый в тёмную шёлковую рясу.

— Кто тут шумит? — спросил он, строго посматривая на тех, кто стоял поближе к двери.

Его строгий, холодный голос заставил привратника съёжиться. Дон Людовико д’Алеман, вице-камерарий и глава апостолической камеры, пока не был замещён пост камерария, отличался спокойными, изысканными манерами, но умел смирять непокорных, когда было нужно.

Привратник побледнел и забормотал какие-то извинения. Кричавший человек разом замолчал и не промолвил ни слова.

— В другой раз надо лучше охранять порядок, — резко сказал вице-камерарий и прошёл вперёд.

Дойдя до центра галереи, он повернул вправо и подошёл к ожидавшей его даме.

— Прошу извинить меня, мадонна, за то, что я заставил вас ждать, — сказал он, низко кланяясь. — Благоволите следовать за мной.

И, поклонившись ещё раз, он проводил её до двери, которую привратник распахнул настежь.

Кричавшему перед тем человеку это показалось обидным: благоприятный случай опять ускользал от него. Наконец голос опять к нему вернулся.

— Я пришёл раньше этой дамы! — резко сказал он, выступая вперёд.

— Я знаю. Но, конечно, вы с удовольствием уступите вашу очередь даме, — отвечал итальянец своим холодным, ровным голосом.

Проситель на минуту опешил.

— Мы являемся сюда на основании закона, а закон не знает никаких предпочтений, — продолжал он. — Мне уже месяц тому назад обещали уладить моё дело. Его святейшество уезжает завтра. Если мне не удастся переговорить сегодня, то мне не удастся это никогда, несмотря на обещания и деньги, которые я роздал. Ведь без них меня не пропустили бы и сегодня.

Он говорил с еле сдерживаемым негодованием.

— Вы негодуете на приношения, которые вами сделаны св. Петру? А если вы подкупали мелких чиновников, то вы тем самым предрешили своё дело.

— Предрешил или нет, но аудиенция мне обещана, — настаивал тот.

— Иногда обещания даются в предположении, что можно сделать доброе дело. Но если этого нет, то нет оснований и исполнять такое обещание. Если суд его святейшества взглянет на ваше дело с этой точки зрения, то разве вы будете его порицать?

— Буду! — закричал проситель, в котором гнев пересилил благоразумие.

Судя по его твёрдому акценту, — разговор вёлся по-латыни, — это был немец или англичанин.

— Закон остаётся законом, а обещание — обещанием. Даже папский суд не может изменить этого!

— Да, закон остаётся законом. Но по одному и тому же закону человека можно оправдать или осудить. Нужно истолковать его правильно. То же и с обещанием. Разве вы можете ставить своё толкование рядом с толкованием его святейшества или апостолического двора?

Голос итальянца, нисколько не возвышаясь, стал резким, в его глазах показалась угроза. Собор уже распущен, папа собирается уезжать, и его придворные ещё раз почувствовали себя господами положения.

Иностранец понял это. Он слышал в словах камерария угрозу и побледнел. Прежде чем он нашёлся, что сказать, дон Людовико изящным движением руки пригласил даму во внутренние апартаменты и повернулся спиной к строптивому просителю.

— Некоторые из этих северян — настоящие медведи, — промолвил он, когда дверь за ним затворилась. — Они, вероятно, и созданы для тога, чтобы оттенять собой красоту,