Алая радуга - Сергей Иванович Черепанов

в квашне. На тока ни-ни…

— Может, и вывезем. Техники нынче побольше, дороги посуше, да и шофера стали бойчее. А ты вот чего, дедка Михей: вскоре поедет тут к элеватору Григорий Чирков, так смотри, передай ему, чтобы возле Марьина болота свернул на полевую дорогу. Там на тракту мостик ослаб, видать, подмыло водой. Парень повезет груз тяжелый, как бы какого греха не случилось.

— Ну, может, иной шофер не проскочит, а Гришан не такой, — нахмурившись, недовольно отвечает Михей. — Чего ты, Гришана не знаешь?

— Знаю, не хуже тебя, а все-таки… Машина да два прицепа — это тяжесть не малая, чуть-чуть не двенадцать тонн.

— С прицепами да-а, — соглашается дед и вдруг удивленно всплескивает руками, весело смеется. — Ай да Гришан! Орел, а не парень. Ну-ка, двенадцать тонн! Это что же такое?!

— Вот и такое, — усмехнувшись, говорит председатель. — Смотри, не забудь. А потом, как проводишь Григория, сходи к Митрофану Косых, прикажи ему от меня, пусть к комбайнам запчасти и горючего подвезет. Перед восходом солнца забеги к Пелагее Бурановой и Матрене Чижовой, пусть с попутной машиной на Островное едут, там у комбайнов людей не хватает. Да за двором Степана Панова приглядывай. У них сегодня детишки только с бабкой ночуют. Отец в поле, а мать вчера в больницу уехала, чего-то замешкалась.

— Это мне не впервой, — уверенно говорит Михей. — Чего забывать-то, небось, дело свое…

Уже из седла Иван Захарович, тронув коня, спрашивает:

— Маришку Суслонову не видал? Не пробегала она, случаем, домой?

— Маришка-то? Прибегала. Спит сейчас, велела с зарей в окно постучать.

— Я вот ей постучу, — мрачнеет Иван Захарович. — Ишь ты какая…

— А что так?

— С Григорием поссорились. Такая заноза! Парню надо работать, а она ему шпильки ставит. Вечером меня осаждала, чтобы в другую бригаду ее перевел…

Михей тоже мрачнеет, хочется ему обругать Маришку да вдобавок рассказать председателю про парня в узких штанишках, что гостит у Евстигнея Семеныча, но он сдерживает себя и, сняв шапку, с досадой трет себе лысину. И без того греха много, чего его добавлять.

Иван Захарович берет с места в намет, и скоро стихает цокот копыт, ложится обратно на землю, взметнувшаяся дорожная пыль.

Зарницы продолжают играть. Поют петухи. Время за полночь. С озера, по ложбинке, тянет свежий ветерок, легкими порывами освежает лицо, как росой умывает. Сходив по поручению Ивана Захаровича к дому Степана Панова и проверив, спят ли детишки, Михей набивает трубку новой щепотью самосада и снова погружается в размышления. Наполняется старое сердце гордостью за Гришана и горечью от поступка Маришки, хотя, может быть, просто дурит девка, либо за что-нибудь обижается. Однако, дурость пройдет, успокаивает себя Михей, а обида загладится, потому как девичье сердце отходчиво. Верит он, что нет для Маришки иной пары, кроме Гришана.

А Гришан где-то задерживается. Прошло уже не менее часа, как уехал Иван Захарович, но парня все нет и нет. Напрягает Михей глаза, чутким ухом прислушивается в сторону полевого тракта. Но вот слышится глухое гудение мотора. Прорезает темноту желтоватый отблеск огня. Это не зарница играет, а стелется по тракту выброшенный фарами острый и тонкий, как стрела, путевой свет. Гришан! Михей узнает его по тому, как плавно и ходко ведет он свой автопоезд с зерном.

Напротив дома Суслоновых машина останавливается, гаснут фары. Из кабины выходит Гришан и, не торопясь, словно в раздумье, идет к раскрытым окнам горницы. Легонький стук по стеклу, тихий призывный возглас:

— Мариша, Маришенька! Выдь на минутку.

Но в доме по-прежнему тихо и сонно, хотя Михей знает, что не пропустила жужелица стука в окно, открыла глаза, притаилась в постели. Качает старик головой, бывало и у него в молодости такое. Любовь — штука мудреная, не скоро разберешь, что к чему. А в окно опять стук, на этот раз более громкий, и голос Гришана, более резкий и требовательный:

— Выдь, Мариша, поговорим… Ну же, перестань сердиться…

— Не выйдет, — не выдерживая, нарочито громко говорит со своего места Михей, — чего ты ее уговариваешь? Час поздний, пусть отдыхает.

— Да ведь нужно, деда Михей.

— Нужно и завтра будет. Коли любишь, за всю жизнь нужды не избудешь. А теперь не время.

— И завтра все равно недосуг.

— Ну, тогда послезавтра. А сейчас зерно не держи. Делу время — потехе час. Ясно!

— Нет, нельзя, — не соглашается Гришан и снова дробно бьет в стекло, настойчиво и призывно, но молчит Маришка, ни шепотком, ни вздохом не отвечает парню. Упорная. Видно, крепко засела заноза. Видно, жарким пламенем опалила ссора с Гришаном девичье сердце. Понятно теперь Михею, отчего Маришка назвала себя вольной птичкой.

Не дозвавшись, уходит Гришан обратно к машине. Не задерживает его Михей ненужными сейчас расспросами и, предупредив о ненадежном мостике близ Марьина болота, отправляет дальше. До станции десять километров. Пока Гришан съездит туда и обратно, подберется к селу рассвет, а с рассветом не утерпит Маришка, все равно выйдет из дому, чтобы вовремя успеть на полевой стан — ну, тогда и ссоре конец.

Но не угадал старик, забыл, что не так бывает в молодые голы, в теплые страдные ночи, когда играют зарницы. Нетерпелива молодость, горяча, неудержна. Будто скрипнула половица в доме Суслоновых, и что-то вроде тихого, приглушенного всхлипа донеслось из открытого окна горницы.

— Ох ты-ы, жужелица, — ласково шепчет Михей, а затем встает с обогретой, удобной лавки и, шаркая по земле, опираясь на палку, бредет туда же, где только что был Гришан. — Ну чего ты плачешь-то, глупая? Эко место поссорились… В жизни всяко бывает. По ней, ведь, по жизни-то, как по ровной дорожке не пройдешь, не проедешь, — говорит он утешительно, заглядывая в темную горницу. — Где ты там, Мариша?!

— Здесь я, деда, чего тебе?

— Экие вы оба неуемные…

— А разве я виновата? — не переставая всхлипывать, отвечает Маришка. — Посуди сам, деда. Этот, Евстигнеев-то гость, начал ко мне вязаться. По улице пройду — он за мной. На озеро пошла белье полоскать, и он там бродит, ждет меня. Понравилась, говорит, и в город зовет…

— В город? Ну и шельмец!

— Потом в поле приехал. Вчера днем. Прямо к нам на стан. И вез-то его попутным делом Гришан. Этот парень дурак, что ли, не знаю. По дороге наболтал Гришану, чего не бывало. А он, Гришан-то, не смотри, что смирный. Открыл кабину и прямо на ходу дал ему пинка. Потом на стану начал меня стыдить. Я ему слово, а он мне два, распалился, знать ничего не желает…

— Пинком, конечно, он зря, — осуждает Михей. — Надо было словом, а он