Горячее сердце - Юрий Корнилов

Но только не волноваться, сказал он себе. Надо от начала до конца еще раз продумать ход допроса. Никакой горячки. Спокойно, спокойно все как следует продумать. От начала до конца.

14 Из протокола допроса Флоренского:

«В о п р о с: Вы подвергались каким-либо репрессиям со стороны царского правительства?

О т в е т: Нет, не подвергался. Я всегда был далек от политики.

В о п р о с: Это не соответствует действительности: следствию известно, что вы арестовывались царской охранкой в 1906 г.

О т в е т: Теперь я вспомнил. В 1906 г. в г. Симбирске я действительно был арестован полицией по подозрению в подстрекательстве крестьян одного из ближних сел к выступлению против царских властей. Но это было ошибочное обвинение. Дело в том, что меня приняли за моего старшего брата Александра».

— Расскажите подробнее, как это произошло, — попросил Леонид.

— Однажды к нам в дом — я жил вместе с родителями — явились полицейские, произвели обыск и отвели меня в участок. Там не стали выслушивать мои возражения и переправили меня в городскую тюрьму. Я и там все отрицал, однако меня около двух месяцев продержали под стражей. Только после освобождения я узнал о том, что меня приняли за брата, на которого я был похож — мы с ним были даже одного роста. Он действительно выступал на крестьянском митинге и призывал крестьян к вооруженной борьбе. К тому же у нас в доме нашли много политической литературы, которая вся принадлежала моему брату-эсеру.

— А сами вы в то время в какой партии состояли?

— В девятьсот шестом году я не мог состоять ни в какой политической партии. В то время я был еще мальчишкой, учился в шестом классе гимназии. Помимо учебы я занимался живописью, а в свободное время играл со сверстниками в лапту.

— Но судя по паспорту, в 1906 году вам было семнадцать лет.

— В паспорте неверно указан год моего рождения, — возразил Флоренский. — На самом деле тогда мне было тринадцать.

— Где находился ваш брат Александр во время вашего ареста?

— Александр был в то время студентом Казанского университета. Сразу после митинга он уехал в Казань, продолжать учебу.

— Где находится ваш брат Александр в настоящее время?

— Он погиб в декабре девятьсот шестого года при случайном взрыве, который произошел в доме, где брат вместе с товарищами готовил бомбу для покушения на казанского генерал-губернатора.

«Тоже герои нашлись, — пытаясь приглушить невольно возникшую к брату подследственного симпатию, подумал Леонид. — Революционеры липовые, террористы, — и уже искренне обозлившись: — Сперва бросали бомбы в генерал-губернаторов, а после стали стрелять в вождей нашей партии. Авантюристы!..»

— К какой партии вы принадлежали в последующие годы, в частности в период между февральской и Октябрьской социалистической революциями? — задал Леонид подготовленный заранее вопрос.

— Ни к какой, — не задумываясь ответил Флоренский. — Как я уже говорил, я всегда был далек от политики. Я работал. Меня интересовала только моя работа. Как, впрочем, н сейчас…

— Допустим, — кивнул Леонид. — Но вы задумывались о политической сущности той работы, которую вы вели хотя бы в период между революциями в семнадцатом году? О последствиях этой вашей работы для коренного населения окраин? Окраин, которые вы, так сказать, изучали, работая в переселенческих органах?

— Ах, вы об этом… — вздохнул Флоренский. — Разумеется, задумывался. Но должен заметить, что поначалу вся моя работа на посту заведующего статистическим отделом сводилась к элементарному учету численности населения, скота, посевов и угодий. Затем стали подсчитывать, сколько земли требуется той или иной общине. Были разработаны нормы. А вот дальше… При размещении великорусских переселенцев все земли стали перераспределяться местными властями так, что коренным жителям доставались худшие участки.

— Вот видите! — с горячностью воскликнул Леонид. — Вы, оказывается, прекрасно представляли себе политическую сторону вашей деятельности. Если сказать коротко, то вы выступали в роли проводника колонизаторской политики царского правительства…

— Молодой человек, — с какой-то горечью посмотрел на него Флоренский, — я вполне разделяю это ваше мнение и принимаю на свой счет слова, исполненные столь благородного негодования. Но прошу мне поверить, что в те годы, о которых идет у нас с вами речь, я тоже негодовал, причем не менее пылко, против всяческих притеснений коренного населения окраин царской России. Кстати, и лет мне тогда было не намного больше, чем вам сейчас.

— Негодовали, а все-таки делали свое дело, — с иронией проговорил Леонид. — Думаю, на этот раз вам не удастся свалить все на слишком молодой возраст. Как-никак вы были в то время уже чиновником шестого класса. Коллежским советником!

— Кем бы я ни был, — грустно покачал головой Флоренский, — но в переселенческом управлении я проработал недолго. Как только я понял, к каким последствиям ведет в конечном счете моя деятельность, тотчас же стал проситься в другое место. Вскоре меня отозвали в Петербург, и я получил назначение, связанное с продовольственным снабжением населения.

«Опять выкрутился, ну и ловок!» — с досадой подумал Леонид.

— Итак, вы по-прежнему утверждаете, что до октября семнадцатого года не состояли ни в каких политических партиях?

— Совершенно верно, — кивнул Флоренский. — Не состоял.

— В таком случае еще один вопрос: будучи министром в колчаковском правительстве, вы также оставались беспартийным?

Флоренский заметно смутился. Смутился и отвел глаза в сторону!

— Не подумайте, что я пытаюсь скрыть от вас очевидные факты… Просто я не придавал этому значения… Видите ли, став министром, а точнее — еще раньше, поступив на службу в так называемое Временное Сибирское правительство, я вынужден был объявить о своей партийной принадлежности. Хотя формально я ни в какую партию не вступал, у меня даже не было членского билета, а самое главное — сам я и в то время, и позднее считал себя беспартийным…

— Членом какой политической партии вы себя объявили?

— Социалистов-революционеров, иначе — эсеров. В память о брате и только поэтому я вписал название этой партии в соответствующую графу анкеты, которую мне предложили заполнить.

— Но факт остается фактом: вы опять пытались ввести следствие в заблуждение, — решительно изменил тон Леонид. — Не понимаю, к чему вам все эти увертки! Было бы лучше, если бы вы сразу сказали правду. Вы же понимаете, что у меня на руках неопровержимый документ! Неопровержимый!

— О боже! — театрально воздел руки Флоренский. — Да понимаете ли вы, что, находясь на посту министра, я не мог объявить себя беспартийным! Из всех партий, которые признавались правительством Колчака, я выбрал для себя самую, как мне тогда казалось, левую… А та запись о моем аресте — ее вы тоже считаете неопровержимым документом? — есть не что иное, как самая настоящая филькина грамота, составленная полицейским с четырехклассным образованием. Повторяю еще раз: меня приняли за моего брата!

— Чем вы можете это подтвердить? — спросил Леонид.

— Наверное, ничем, — сокрушенно мотнул головой Флоренский. — Ох уж эти мне документы! Бумажки, которые вначале ровным счетом ничего не стоят, но с годами каким-то непостижимым образом набирают вес и в конце концов уподобляются каменным плитам, способным раздавить тебя в лепешку…

«Тебя раздавишь…» — подумал Леонид раздраженно. Флоренский по-прежнему отрицает все факты, даже самые очевидные, и при этом еще фиглярничает. Просто опускаются руки. Скорей бы хоть Белобородов приехал. Видно, прав Ладонин — не по силам Леониду оказался Флоренский. Посмотреть бы, как Алексей Игнатьич поведет эту дуэль. Уж он-то не позволит Флоренскому вывернуться…

А Флоренский между тем продолжал с обидой в голосе:

— Вы требуете от меня говорить правду и не верите мне. Но я говорю вам истинную правду! Или я сам себе не должен верить?

15

В записке, адресованной мастеру электроцеха Невежину, Флоренский сделал несколько указаний технического характера. Эту записку решено было тотчас же отослать по назначению: Невежин — старый партиец, человек надежный. Пускай сам решает, что и как лучше сделать. Вполне возможно, что в целях маскировки Флоренский решил дать Невежину действительно ценные советы. Пусть, мол, знают, что даже здесь, в тюремной камере, под бременем тяжких обвинений человек печется о нуждах производства…

Вторая же записка заставила Леонида крепко задуматься:

«Дорогой Федор Артурович! — писал Флоренский Козловскому. — Я тут на досуге рассчитал всевозможные позиции плунжеров. Мне кажется, что при плотной работе за 2—3 дня можно отыскать ту единственную, при которой станок будет работать…»