Воспоминания о Штейнере - Андрей Белый

Кажущийся иным суховатым, антропософски консервативный доктор Карл Унгер — лавировал отступлениями, тем не менее, выводя из боя антропософский фронт не прорванным нигде. Видели — отступление. Не видели: непрорыва фронта, или умелого предстедательствования в А. О., материальной организации чудовищного по тяжести предприятия с Гетеанумом, — в данных условиях (обстания врагами, организации всего общества, борьбы с предрассудками в нем); это умение не довести А. О. до внешнего развала в процессе перепирания через мировую войну — в значительной степени заслуга первого Председателя А. О., осуществившего тяжелую, неблагодарную тактику Барклая, смененного рвущимися в бой более молодыми "докторами", обещавшими превратить отступление в победу над "Наполеоном"; и — тотчас: провалившими дело трехчленности и зачастую напускавшими неосхоластическую муть в своих социальных работах; доктор Карл Унгер, как бы отданный им в руки и лишь формально в качестве одного из ьозглавителей президиума, разделявший поражения штутгартцев: вместе с Юли принял на свою голову удар Штейнера, в сущности через его голову обращенный на обещавшийся победить мир "докторат". И доктор Карл Унгер, уступивший штабу антропософских "генералов" свое командование, остался на своем прежнем месте, на месте внутреннего ученика, отдающего опыт, любовь к свободе, делу труднейшему, делу проклятому: варению мертвых костей мира сего для получения из них капли бальзама: и когда в 26 году уже после кончины Штейнера обнаружился развал единого антропософского фронта и ни новый совет, ни "докторат" не могли соединить два отрезка прорванного — таки "фронта", стали раздаваться голоса о том, что есть Карл Унгер, старинный "кунктатор", который мог бы возглавить президиум; вернулись в 26 году к 12 году, когда доктор Карл Унгер впервые возглавил А. О. Стало быть: в тактике Барклая жила — таки и… тактика Кутузова; и если когда — нибудь А. О. увидит гонимого из своих регионов "Наполеона" (Аримана), то в этой заранее подготовке огромную роль сыграет Унгер.

Так бы я охарактеризовал этого благородного, скромного, трезвого, внутренне "свободолюбивого", внешне "традиционно" выглядящего, внутренно "эсотерика", внешне отдавшегося абстрактной спекуляции, НАСТОЯЩЕГО ученика доктора, которого я, некогда на него роптавший, отношу к "старой гвардии" Штейнера (в самом хорошем смысле). И когда мне передавали о внешних неурядицах и СТАРЫХ развалах НОВОГО совета, то горечь развалов вызывала в памяти строки: "И сам император… в плену!", т. е.: в плену у Аримана внешнее наследство Штейнера. И вдруг вспомнились строки:

Во Фрацнию два гренадера

Из русского плена брели[278].

Эти "двое" — боевые старики, вместе со Штейнером участвовавшие в заложении камней основания всему его делу. И я увидел два образа, идущих где — то на спасение Культуры Духа: Михаила Бауэра и Карла Унгера; один ранен чисто физически: злою болезнью, его приковавшей к одру; другой ранен хуже: ранен морально внешним поражением, крахом его усилий в 23‑м году; но оборотная сторона этого "поражения", — победа скромности и мужества выносливости, с которыми Карл Унгер принял свою "отставку" за вины, в которых, может быть, его личной вины была лишь 1/10 вин "доктората" в его целом; но знаю, что его заслуги в ряде предшествовавших лет, самое это принятие им на свою голову "МОЛОТА" ШТЕЙНЕРА, которому он гордо, независимо до резкости давал "свою отповедь" (штрих, мне крайне понравившийся!), — заслуги его в каком — то ином плане пресуществляют внешнее поражение, в СУИ ГЕНЕРАЛИС победу; победа уже в том, что разбитый якобы наголову в 23‑м году, доктор Карл Унгер вспоминается с теплотой, сердечностью, благодарностью не мною одним… в 28 году.

Худой, тонкий, моложавый, с восковым лицом, длинною, узкою черной бородой, которой он напоминал китайца, являя странный органический синтез черт типичного южного немца, еврея… с тибетцем (да, явно: нечто тибетское), — с быстрыми, деловыми, четкими движениями, с острыми, черными, живыми глазами, всегда странно контрастирующими с германо — иудо — тибетскою стылостью черт лица и всею корректно — чопорной статью худого, стройного контура, — он встает живо передо мною: то в цилиндре, в черном пальто, с белым кашне (отправлять долг похорон), застегнутом сюртуке, открывающим съезд, собрание, на котором — тысячи; то в котелке, с зонтиком, выделяясь профилем узкого лица и длинной, черной, узкой китайско — семитской бородкой, он спешит куда — то, где будут обсуждать цифры (не час и не два, а — всю ночь); то вижу его в серой, элегантной летней паре, с цветным платочком, торчащим из кармана, непременно в белом жилете, сухо обходящим канцелярию; и — кажется, что в нем нет чувств; он — "сухарь". Но — что это: "сухарь", взорвавшись, неприлично обрывает седую почтенную даму беспомощным вскриком, смысл которого: "Вы почти дура!" Что это, — "генеральство"? Да нет: взрыв пламенных чувств: почтенная дама ответственно "надурила": социально "дурость" выросла в лопух, который он, Карл Унгер, председатель А. О., искореняет, защищая — что же? Свободу совести, молодость, непредвзятость, будущее! Он, консерватор? Да, да!

И тогда весь аспект Унгера (и "сухой" председатель, и "буржуа" в цилиндре, и "франт" — беложилетник) — меняется.

А вот — еще аспект: Дорнах, лето; мы — в гостях на каком — то семейном празднике; сидим на террасе; кто — то нудно варит разговор; он — не клеится; как — то пусто моргающий [моргающий глазами] доктор Унгер, заложив руку за кармашек белого жилета (его жест), вдруг, точно сорвавшись, начинает громко насвистывать мотив из Бетховена, которого он обожает: "А, как хорош!" Лицо — точно в тике: молодое, отдавшееся мелодии; глаза моргают: быстрые, черные… добрые. Вот так Унгер: да это юноша по живости восприятий!

Ох, уж это "насвистывание" доктора Унгера в нос членам; он свистал мне в нос; и я обижался и свисту, и надменному виду, с которым вырывался свист, относя вид и свист по "своему адресу". Мне потом объяснили: свистит доктор Унгер от… застенчивости.

Я потом разглядел в нем: мягкого, скромного человека; и в аспект "только дельца" не верил.

Я читал статьи Унгера[279]; заглядывал в гносеологическую книгу Унгера; пишет он внешне не блестяще; предмет его мысли вычерчен в неблагоприятном для внешнего восприятия аспекте: в холодноватой, рассудочной форме; и пишет он мало. Но преодолев форму, вы натыкаетесь на оригинальную, сильную, что — то в тенетах рассудочности прорубающую мысль: навстречу к "Философии Свободы". У Унгера мысль абсолютно своя; и сознательно не отправляется от печки истории философии; он выглядит философствующим дилетантом: но это — внешний аспект; он очищает ПО-СВОЕМУ ДОРОГУ к возможной, но еще нигде не данной философии антропософии. Бауэр в мысли имеет традицию: мистиков и мысль германского идеализма; он — "новый", как антропософ; и традиционен, как философ; а доктор Карл Унгер — Тредьяковский некоей оригинальной антропософской системы, которая будет вскрываема будущим Ломоносовым [будущими Ломоносовыми], а, может быть, Пушкиным [Пушкиными], с трудом ныне вываривающихся систем; в некоторых чертах своей унгеровской мысли, он оригинальнее блестящих Штейнов, ибо рудименты невскрытой им системы вынуты из его внутреннейшего "опыта с мыслью", но одеты в рассудочный каркас вероятно, чтобы этим тараном ломать каркасы рассудочности вообще: мысль Унгера — медитация, забронированная рассудочностью; она в своем "да" — трудна, крута; высказана — скромнейше; она — лапидарна.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});