Удивление перед жизнью - Виктор Розов

Играли мы «Мачеху» Бальзака. Эта безотказная, огнеметная, бронебойная пьеса сражала наповал любого зрителя. Она одной железной рукой интриги сжимала сердце, другой перехватывала горло, и выдохнуть можно было уже только после финала.

Играли мы «Мачеху» в Средней Азии — в Узбекистане, в городе Ленинабаде. Большинство театров в Средней Азии открытые: жарко. Но южные вечера ранние, и начинать представление можно было не поздно.

Идет спектакль. И где‑то примерно с его середины мы слышим, как ползут отовсюду странные шорохи, потом доносятся частые мелкие дробные удары по крыше сцены. Чувствуем: в атмосфере происходит что‑то тревожное, грозное. Фалды занавеса, кулисы, падуги начинают тихо раскачиваться. Сильней, сильней… Свет прожекторов, освещающих сцену, медленно тускнеет и сеется как бы сквозь дымку. И зритель тоже как бы колышется. Это оттуда — из‑за хребтов скалистых гор, что серыми фантастическими гигантами тянутся в небо на том берегу мутной, быстрой и тоже таинственной Сырдарьи, — сюда, к нам, летит вихрь из пустыни Гоби. Вихрь этот поднимает в воздух песок, сухие травы, коренья, ветки, мелкие камни, скорпионов и прочую пакость. Все это висит в воздухе, куда‑то несется и по пути рассыпается; в данном случае сыплется на нас. Ветер крепчает. Костюмы трепещут на ветру, особенно пышные женские наряды Полин, Гертруды и Маргариты. Порывы ветра срывают реплики с губ и не доносят до партнеров.

Мы искоса поглядываем в зал. Зрители, тесно прижавшись друг к другу, образовав одно мощное ядро, не покидают своих мест.

Ветер крепчает. Спектакль идет. Зрители цепко держатся друг за друга. Я вижу, как наиболее предприимчивые отдирают от столбов большие фанерные рекламные щиты и сооружают над головами зонты — крыши.

Честно скажу, мы надеялись, что зрители в конце концов дрогнут перед стихией и разбегутся. И кто бы за это бросил в них камень! Нет. Задыхаясь, крича во всю глотку, чтобы публика хотя бы вкратце понимала, о чем идет речь, мы доиграли «Мачеху» до конца. Самое забавное: с последней репликой ветер заметно стих. Зрители дружно зааплодировали, а мы, отплевываясь от песка и протирая глаза, пошли разгримировываться.

Сражались две стихии: ураган и искусство. «Кто ж из нас могучей в споре?»

Большое это счастье, если человек может с кем‑то делиться. А актеры на то и существуют. Я давно понял: зритель, сам того не сознавая, идет в театр не только за сюжетом, полюбоваться на знаменитостей, провести вечер, — он отправляется еще и за каким‑то неведомым витамином, которого не хватает всему его существу. И актеры, театр этот витамин могут давать. Нечто духовное.

А сейчас, как и бывало, я сделаю свободное движение в сторону, так как вспомнил еще один из ряда вон выходящий спектакль, участником которого мне посчастливилось быть.

Год 1933–й. Я артист Костромского театра юного зрителя. Об этом театре, который мы, костромские ребята и девушки, под руководством режиссера городского театра Николая Александровича Овсянникова основали, я тоже когда‑нибудь расскажу подробно.

Год голодный. Летом мы ездим в дома отдыха области. Там всегда накормят да еще дадут немножко денег. Играем «Недоросля». Все дома отдыха, естественно, вдоль Волги. Краше не придумаешь! Отыграли в Плесе и на огромном баркасе всей труппой и со всем скарбом спускаемся вниз по Волге в Порошино, где также обосновался в бывшем имении Шаляпина дом отдыха.

Уже интересно: имение Шаляпина! Дух великих людей преображает даже окрестности. Например, Пятигорск без Лермонтова— просто курортный городок, каких множество. А маленький домик на окраине, где жил и умер гений, все преображает. Ходишь на цыпочках. «Выхожу один я на дорогу, сквозь туман кремнистый путь блестит…» Я видел эту дорогу.

…Крутой берег, покрытый орешником. Шаляпинского дома с реки и не видно, одна зелень. Причалили. Забираем имущество и поднимаемся в крутую гору. Навстречу водовоз — бочка на телеге. Уф, взобрались… Какой великолепный вид! Старинная барская усадьба с обязательными колоннами, с просторной открытой верандой, широким крыльцом, балконом на втором этаже, обнесенным изящными, как кегли, балясинами. А там, вверху, под самой крышей, — окошечко, и тоже художественное. Слева и справа от дома разросшиеся, буйные в своей дикости и заброшенности кусты сирени. Перед парадным подъездом сочная зеленая поляна. А дальше взор улетает в поля и леса, за горизонт. Волшебное царство! Уносишься куда‑то в даль времен и вспоминаешь все, что читал у Тургенева и Гончарова, видел на картине «Все в прошлом» и так далее…

И нам приходит мысль: а ведь это усадьба госпожи Простаковой. Никакой декорации! Будем играть на веранде и крыльце, а зрителей попросим разместиться на лужайке перед домом. Запах эпохи, причастность к тому времени, всамделишность места совершили в нас какой‑то внутренний переворот. Чувства закипели, мысли бушевали. Мы как мыши засновали по дому, по его первому и второму этажам: обследовать балкон, искать какие‑либо старинные вещи — чашки, самовар, деревянную бадью. Притащили валявшиеся в сарае допотопный сундук и немыслимое кресло.

Весь день мы репетировали — прикидывали, кто откуда появится. Скотинин — вон из того леса, по той дороге. Милон и Правдин встретятся у полуразрушенного флигеля. Правдин гулял, а приехавший с отрядом Милон пошел осматривать местность, вот и встретились неожиданно. Еремеевна будет метаться по дому и по дорожкам, бегать и в сарай, и в амбар. А Стародум… О, для Стародума будет особый выезд. Мы уговорили водовоза — того, что встретили по пути в гору, — привезти актера Пржевуского- Стародума на Своей телеге именно снизу, из‑под горы. И Софья с криком: «Дядюшка!» — опрометью помчится по дорожке навстречу и, вспрыгнув на телегу, бросится в его объятия. (Когда вечером мы играли, и Софья — Ирочка Златоустова — помчалась по дороге с этим самым криком «Дядюшка!», и Кирилл Пржевуский — Стародум — соскочил с телеги и бросился ей навстречу, они обнялись, и Софья разрыдалась, я — Скотинин — вдруг выбился из роли и почувствовал, как у меня что‑то забулькало в горле, защипало в носу и чуть не брызнули слезы. Видимо, я на мгновение сделался зрителем.)

Обдуманы были только самые общие мизансцены, в остальном каждому разрешалось вести себя по обстоятельствам.

Начало спектакля приурочили ко второй половине дня после мертвого часа, чтобы закончить представление ко времени захода солнца. Так и получилось. Отдыхающие уютно устроились на травке — муравке, и мы начали представление.

Поверьте мне, это не аберрация памяти, не милое воспоминание из детства: все свои сценические ощущения и как актера, хотя в этом качестве я существовал недолго, и как автора я помню отчетливо и за жизнь перевидел театральных зрелищ видимо — невидимо от вершин искусства до его глубоких низин. Но тот день был единственным. Свобода— спутник вдохновения, в данном случае, видимо, та свобода, на которую способны только безответственные дилетанты, — охватившая нас, бросившая полностью, без остатка в восемнадцатый век, сделала нас талантливыми. Да, да, пусть на один день, но сделала. Это был спектакль — импровизация. Мы не играли, мы вольно общались не как актеры, а как Простаковы, Скотинин, Кутейкин, Цифиркин, будто ими мы и были на самом деле. Мы не мешали друг другу, никто не мешал нам. Отдыхающие были случайными свидетелями жизни дома Простаковых, ее величия и падения. Принято считать, что спектакль — это та вольтова дуга, которая возникает между сценой и зрительным залом. Думаю что, как правило, это верно. Но ведь всегда бывают исключения из правил. И спектакль «Недоросль» в Порошине был таковым. Мы не замечали зрителя. Мы жили. А разве живой жизнью живешь на зрителя? И в то же время это была игра. Игра для себя. Возможно, похожая на игру детей, которым совершенно не нужен зритель.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});