Время грозы - Юрий Райн

ехали втроем.

— Что скажешь, Николаша? — спросил Устинов после долгого молчания.

— Что тут говорить… — угрюмо откликнулся Румянцев. — Скажу, что долго Владимир Кириллович не протянет. Скажу, что отчасти понимаю его. Без всей этой религиозной чепухи, разумеется, но за ошибку с Джеком кляну себя.

— Кто мог подумать, — возразила Наташа.

— Я! — свирепо воскликнул ученый. — Я должен был подумать! Обязан был помнить, в каком состоянии души отправлялся в свой путь Максим! Обязан был предположить, что он подаст сигнал о благополучном прибытии, каким бы оно ни оказалось! Обязан был искать, искать и искать способы отличать характеристики одного мира от характеристик другого! А уж потом что-то решать!

— Да что ты такое несешь? — поразился Федор. — Да как это возможно?

— Не знаю как! — закричал Румянцев. — А должен, обязан знать! Над тем и бьюсь! Ничего не получается, не представляю даже, как подступиться, понимаю только, что необходимо сканировать пространства и идентифицировать их, и абсолютно — аб-со-лют-но! — не понимаю, возможно вообще подступиться или невозможно в принципе! Бьюсь, бьюсь и бьюсь безрезультатно, я с ума сойду!

— Успокойся, дружище, — сказал Устинов. — Мы так в аварию попадем.

— Не попадем, — буркнул профессор, крепче берясь за руль. И уже обычным голосом заключил. — Я на эту задачу жизнь положу, сколько осталось. Со всех постов — в отставку, из всех проектов — выхожу. А эту задачу — либо решу, либо нет.

— Николай… — начала было Наташа, но осеклась.

— То-то и оно, что Николай, — невпопад ответил Румянцев. — Ты, дорогая, хочешь спросить, нельзя ли кого-нибудь отправить туда, чтобы вызволить наших друзей? Отвечаю: можно. Собаку можно. Олигофрена можно. Вероятно. Нормального, валидного человека — нельзя. Сложнейшая система кодов личности — совсем другая. Их всего-то двое было подходящих: ярко выраженный Максим и, гораздо слабее, Джек. Где взять других, понятия не имею. И закончим об этом. А вам, друзья мои, совет один: отправляйтесь к себе и занимайтесь делом, которое избрали. Если бы ты, Наташа, сумела еще хоть один роман написать, было бы совсем правильно. И еще посоветую к словам императора прислушаться — Костромина опасайтесь. Чего от него ждать, не знаю, но информацией он не брезгует никакой, а уж как использует — сказать не могу. Не исключаю, что во вред вашему движению. Ему, Костромину, власть нужна, а вы-то никому не подвластны. И наша история — Максима, Джека, моих теорий и наших… экспериментов, дьявол их разбери! — его бы тоже очень интересовала. А вот не нужно ему обо всем этом знать.

И — добрался полковник Костромин до экс-подполковника, а ныне Верховного Судьи Устинова. Федор, конечно, не сказал ничего лишнего. Главным, однако, он считал вести себя так, чтобы шеф безопасности и не заподозрил его в знании этого самого лишнего. Удалось или нет — этого Устинов не знал. Как бы то ни было, он придерживался официальной версии: в начале ноября прошлого года в Первое Поселение, тогда уже носившее имя своего основателя, пришло письмо, собственноручно написанное Джеком Макмилланом. Судья сухо и лаконично извещал, что отправляется на поиски новых путей. Возможно, когда-нибудь он вернется, но вероятность этого невелика. Поэтому просит друзей, соратников, учеников жить так, как будто его нет.

— Эх, — вздохнул Федор. — Невесело все это.

— А я позволяю себе иногда даже смеяться… — сказала Наташа. — И чувствую себя виноватой…

— Вот это зря, — горячо возразил он. — Надо жить! Хоронить себя — нельзя! Никому, а уж тебе-то! Ты же веришь!

— Верю, милый. Верю и жду. — Наташа улыбнулась. — Уже почти не надеюсь, но верю и жду. И ты у меня есть.

— Ну и молодчина. — Федор поцеловал жену в висок. — А вот дела не ждут. Сейчас кофе допьем — и во Второе. Ты со мной?

— Конечно, с тобой.

46. Среда, 12 апреля 2000

Джек Макмиллан умирал в вонючем бараке лагпункта 44-бис. Дышать было нечем, при каждом вдохе и выдохе в легких, бронхах, горле свистело и хрипело, отдавалось в желудке и кишках, с каждым приступом кашля — о, какая боль — рот наполнялся кровавой слюной, которую Джеку не хватало сил сплевывать на грязный пол. Кровь стекала на подбородок, иногда — если поворачивал голову — на щеку, попадала на плохо оструганные доски нар, медленно подсыхала.

Сознание то уходило, то возвращалось. Когда уходило — отступала и боль. Возвращалось — вместе с болью, но Джек предпочитал терпеть, лишь бы оставаться в памяти. Он отдавал себе отчет в том, что, скорее всего, умрет в ближайшие сутки, и оставшихся нескольких часов было жалко. Хотелось еще хоть немного подумать.

О том, что неделю назад… или две… не имеет значения… о том, что сколько-то времени назад он все-таки сделал неверный шаг в этом аду, распрямил спину, заговорил тоном Судьи и вот теперь валяется при смерти с отбитыми внутренностями, — об этом думать не нужно.

О том, что почти нашел Горетовского, вернее, нашел — совершенно точно — его след, думать можно. Не самое важное сейчас, но сил мало, потому разрешается думать об этом. А уж потом — о самом важном.

Итак. Горетовский тоже не выжил здесь.

Нет, по порядку.

Джек вспомнил, как почти полгода назад очнулся — ни в каком не в музее, а среди каменных развалин, под открытым небом, с которого лился холодный дождь. Все ожидавшиеся симптомы перехода присутствовали — головная боль, ощущение разбитости, плюс озноб, но это, вероятно, от того, что замерз. Мыслил, однако, абсолютно ясно и сразу понял, что попал не туда. Разве что здесь была война, потому и руины. Тут же, впрочем, сообразил, что куда попал Горетовский — туда и он. Что ж, если это все-таки еще один мир — тем интереснее.

Выходить на связь повременил — прежде следует осмотреться. И включил прибор только тогда, когда, выбравшись наружу и обойдя — со всеми предосторожностями — село Бабиново, понял: именно другой мир. В последние двадцать лет, а может, и больше, никакой войны, никаких катастроф здесь не происходило. Просто сам по себе этот мир — катастрофа.

Почему Горетовский все-таки подал сигнал «Всё в порядке», гадать было бессмысленно. Может быть, шок испытал слишком сильный. Может быть, случайно нажал на кнопку. Может быть, и не он этот