Зеленые млыны - Василь Земляк

А на рассвете, когда бой утих, за нею приехали на мотоцикле. Тот самый чин (как потом узнала Паня — фельдфебель), который накануне примчался за капитаном. Фельдфебель ничего, живой, только словно в аду побывал. Паню посадили в коляску, повезли на хутор. Оба немца молчали, и Паня молчала, всю дорогу непроизвольно заплетая косу, которую распушал встречный ветерок. Когда проезжали запруду, начался восход, и Паня увидела на воде тень человека. Это монах со своим козырьком отбрасывал тень — точно как человеческая. Когда то, еще девушкой, Паня любила залезать на монаха и прыгать в пруд с козырька. Теперь пруд обмелел, немцы спустили воду (каждую субботу ловят рыбу

ш

сетями), и монах словно бы подрос и внутри у него не бурлит, будто он умер.

Паню привезли в ее старый двор на хуторе. Там дымил костер, вокруг него толпились солдаты, все в касках, с автоматами, они завтракали, пили из фляг, делили «Северную Пальмиру» (эти папиросы Микола иногда привозил из своих поездок), консервы и еще какие то трофеи. Офицеры в черных плащах стояли в стороне от этого торга, возле черных машин, и, похоже, ждали Паню. С ними был австриец Шварц на деревяшке. Его похоронное бюро до войны похоронило Панину мать. Шварц был потом на поминках здесь, на этом хуторе, хорошо знал Паню, но сейчас делал вид, что не узнает ее. Она догадалась, что Шварца привезли из Глинска и он здесь за переводчика. Были тут и Хома Чорновух и Аристид Киндзя, мельник. Они стояли у подводы, на которой всю ночь ездили за подушками. Фельдфебель повел Паню в глубь сада. Офицеры двинулись за ней.

Десантники лежали под белой черешней. Листья с нее уже облетели, и Паня легко нашла на ней свою любимую ветку, на солнечной стороне, там черешни поспевали раньше. Убитых уложили в ряд, лицами вверх. Со всех были сняты ремни и сапоги, у некоторых развязались тесемки исподних. Ребята все молодые, кудрявые, теперь их волосы, по большей части светлые, словно бы вросли в пожелтевшую траву или, вернее, срослись с нею, и только у одного рыжие вихры (как у нашего агронома Журбы, отметила Паня) вились как то сиротливо. Уж не командир ли ихний, подумалось ей, щеки обросли, может, уже тут, после смерти. У ног его лежала байковая портянка, сухая и белая, точно только что выстиранная. Серые глаза смотрели мимо Пани на ветки, но Паня заглянула в них: нет, не он, не Журба.

В сторонке, сложенные в кучу, лежали их парашюты из голубого шелка, с белыми стропами. Пане показалось, что парашютов больше, чем убитых. Она только сейчас пересчитала трупы: их было девять, да, точно, девять, а парашюты ей не удалось пересчитать, там все слишком перепуталось. И все же ее женское чутье подсказывало ей, что где то здесь должен быть и десятый — уж не Микола ли? Но где же? Паня невольно окинула взглядом сад, по осеннему задумчивый, затаенный, посмотрела на пруд, поблескивающий утренними красками, на камыши, в которых проснулся ветерок. «Не в камышах ли? — подумала Паня. — Тихо сидит себе под водой, дышит в зарослях, а может, утонул и через несколько дней всплывет меж лилий». Она все эти дни будет ходить на пруд, звать, ждать. А рыжие вихры вдруг вспыхнули под утренними лучами.

Рихтер, еще ночью прибывший сюда из Глинска, внимательно следил за Паней и теперь подал едва заметный знак старосте. Чорновух, маленький, шустрый, бывший Панин сосед по хутору и ее же недавний бригадир, теперь бегал как заведенный (совсем продался им, подумала Паня). Он взял ее за руку, подвел ближе к убитым, зашептал на ухо:

— Наклонись, наклонись, Паня. Не бойся. Они уже убиты. Покажи господину Рихтеру, который из них наш.

Паня выдернула руку, нечего ее поддерживать, она и сама устоит.

— Как это — наш? Они все наши. Все в нашем…

— А ты присмотрись получше. Тут один наш парень. Из Зеленых Млынов. Разве ты виновата, что он… Его заставили. Приказали ему. Покажи, Паня, покажи… — взмолился Чорновух, снова взяв ее руку и сжав ей ладонь — а это мог быть уже и потайной знак для нее. Паня стояла, всматривалась в головы, в лица, если она правильно поняла Хому, то на одного из них она должна указать как на своего Миколу. Но его тут нет; будь он тут, Паня, наверно, не удержалась бы, узнала б его. Ей даже стало неприятно, что его здесь нет, — так высоко она ценила их подвиг и смерть. Один из них, узбек или татарин, совсем юноша — черные усики, видно, только что пробились, — лежал свободно и гордо, как живой, пуля пробила кармашек против сердца, он не мучился, только в глазах застыло удивление, что жизнь может вот так внезапно оборваться.

— Нет, нет, туда не смотри, это не он, это азиат… Глаза осокой прорезаны, как у нашего Домиреля. Ты глянь лучше на вон того, третьего, на третьего. Не наш агроном Журба, а? Федор Авксентьевич Журба… Волосы… Глаза… Все… Посмотри на руки, Паня. Вон на том большом пальце у него был нарыв. Перед самой войной… Помнишь, нарвал у него большой палец? На правой руке… Погляди…

— Был нарыв… Был…

— Вот и я говорю господину оберсту: восемь чужих, а один наш. Федор Авксентьевич. Агроном. Слава богу, родни у него тут никакой, родня у него в Конских Раздорах, это вона где, так что ты только хорошо сделаешь, что признаешь его… Приглядись как следует, к пальцу приглядись. Он, а?

Журба сделал их пятисотницами, ударницами, а сам умел оставаться в тени, незаметным, неустроенным, по своему несчастным, да, пожалуй, по своему и счастливым. Но Паня не выдала бы его и мертвого.

— Нет, это не он, — сказала она.

— Так и я говорю, что не он! — подошел Аристид Киндзя. — На что ж, Хома, возводить на человека поклеп? Похож — да… Но не он, непревзойденно не он.

— Тогда ищите десятого! Парашютов найдено десять, а их тут девять… Вон господин оберет говорит, что без нашего здесь бы не сбросили…

«Десятый»… Вот почему у Пани такое ощущение, что Микола где то тут. Может, даже сидит в камышах и смотрит сюда и видит свою Паню. По телу словно ток пробежал.

— Ну? — спросил Рихтер, видя, что Чорновух в отчаянии.

— Нет здесь ее мужа. Сад этот когда то был ихний. А хозяина сада здесь нет.

— Пльохо. Где он? — спросил Рихтер у Пани.

— Кто? Микола? Откуда ж мне знать?

— Снайпер! — Рихтер сделал странное ударение на последнем слоге. — Десятый! — Он поднял винтовку с каким то прибором на ней (это был оптический прицел). — Вот его винтовка. Да, его?

Паня развела руками. Рихтер поинтересовался, коммунист ли ее муж. Паня сказала, что он был кондуктором на поездах, а был ли коммунистом — она не знает. Он был такой, что не разговаривал с ней об этом.

— А сама она — коммунистка? — спросил Рихтер через переводчика.

— Я?.. Из за этого сада… — Паня обвела рукой вокруг.

И тут Шварц сделал решительный скачок на деревяшке. Он сказал Рихтеру по немецки, что сад был слишком велик и Паню из за этого не приняли в пар тию, а сад обобществили. Он, Шварц, хоронил ее мать и потому знает некоторые подробности.

Когда немцы ушли из сада, Чорновух напал сперва на Киндзю, потом на Паню.

— Дурак ты, Киндзя, последний дурак! Что тебе до того — Журба или не Журба? Сам вижу, что не Журба, по ведь похож? Хочет, чтоб был наш, — на тебе нашего. Где его взять, этого десятого, где? Может, он в трясине увяз, может, как раз этот десятый и есть наш, родненький, завтракает себе где нибудь дома, а эти: нет, нет, нет! Сказать нельзя, до чего ж вы темные люди! Тут село на волоске — что ему стоит, этому Рихтеру, уничтожить нас за этого десятого — всех до одного, сжечь Зеленые Млыны, сровнять их с землею. Пропади вы пропадом! Лемки! Соврать не умеете какому то паршивому немцу! И эта еще выставляет шейку перед обер стом! Кондукторша! А может, этот десятый и есть твой Рак? Молчишь теперь? Э?

— А вы не кричите перед мертвыми…

— Им уже все равно, откричались. Бились, как львы. Семнадцать супостатов насмерть и две машины раненых. Какая страшная ночь! А Рихтер — не дурак. Тут точно без нашего не обошлось. Без нашего их здесь не сбросили бы. Кто знает в Москве об этих хуторах, за рослях, родниках? Думать надо, Киндзя, вот, этой мельничкой думать, — он показал на голову. — Враг хитер, а мы еще хитрее. А то нас и куры заклюют. По смотри, какие ребята! А все лежат. Одна ошибочка — и конец. А где то матери, жены, дети будут ждать… Ох хо хо!

— Тихо! — Киндзя вдруг замер. — Слышите?

— Мотоциклы трещат…

— Нет, нет… — Киндзя привык слушать свою мель ницу, умел различать в гуле паровика тончайшие оттенки. И тут его слух сразу выхватил из треска удалявшихся мотоциклов что-то другое. — Вроде кто то крик нул на пруду.

— Может, из них кто? — Паня оглянулась на убитых.

— Тут все… — Чорновух снял фуражку. Снял свою и Киндзя.

Все трое вслушивались. Мягко падали листья с орехов.

— Может, показалось… — проговорил Киндзя.

— Может быть. После такой ночи… Похороним их тут, на горе. На солнце. Так, Киндзя? Не сбрасывать же в колодец, как приказано.