Долгая ночь - Григол Абашидзе

У входа в шатер прошелестело, обдало ветром от движения человека, прошедшего мимо. Вошедший прошел на середину шатра и зажег небольшой светильник. И тогда Торели увидел, что посредине шатра стоит маленький гробик, а вошел не кто иной, как султан Джелал-эд-Дин. Султан стоял лицом к Торели. До него было два прыжка. Только бы не споткнуться обо что-нибудь на полу, о складки кошмы, о низкий столик. И сразу в горло, обеими руками. Повалить на землю. Главное, чтоб не успел крикнуть. Сейчас или никогда.

Джелал-эд-Дин вдруг повадился на колени и, раскачиваясь из стороны в сторону, начал бить себя кулаками по голове. На коленях он ползал вокруг гробика, ударялся о землю головой, потом вдруг начинал целовать маленькие пальчики сына, его вьющиеся волосы, закрытые глаза.

Только сейчас еще тело Торели было как сильно сжатая пружина, готовая разжаться и стрельнуть в султана всей своей упругой силой. Но вот пружина странно обмякла. Поэт опустил руки от груди, ноги странно онемели, а к горлу поэта подкатились слезы. Поэт даже всхлипнул невольно, и этот всхлип услышал Джелал-эд-Дин.

Султан резко отпрыгнул от гроба, выхватил саблю и огляделся. Ничего не было видно. Ловко поворачиваясь на месте вокруг себя, Джелал-эд-Дин начал подвигаться к выходу. Теперь, с какой стороны ни прыгай, все равно наткнешься на острую саблю султана, настолько быстро он поворачивался, защищаясь саблей. Дойдя до выхода, султан выскочил из шатра.

Торели облился холодным потом. Как все было возможно. Минута, мгновение, человеческая жалость погубили все. А теперь надо исчезнуть, потому что шатер сейчас окружат, и тогда гибель, гибель бессмысленная, бездарная и напрасная. Поэт нащупал ту же складку в шатре, через которую вошел, и выскользнул наружу. Несеви, не видевший ничего, что произошло в шатре, был уже здесь. Он схватил Торели за руку и увлек его в тень другого шатра, а затем и дальше. Умудренный царедворец, он знал, что не всегда следует попадаться на глаза своему господину.

Все тираны кончают одинаково. До последнего дыхания, со все возрастающим фанатизмом они стараются идти вперед, продолжают дело, которое уже проиграно. Почему-то они последними понимают, что дело их проиграно и что нужно либо уходить, либо менять игру. Уже все поняли бесполезность борьбы, бессмысленность жертв, бесплодность усилий, и только кому надлежало бы понять все это в первую очередь, упорствуют и с прежней волей двигаются сами, увлекая за собой все окружение, а иногда и целые народы, хотя движение это по наклонной, вниз, к неизбежной пропасти.

То, что дело проиграно, они чаще всего не понимают до конца, до последней минуты, когда уже поздно, когда уже не успеешь отшатнуться от разверзшейся бездны.

Во время головокружительного всеобщего движения к гибели редеют ряды сопутствующих. Те из царедворцев и соратников, кто похитрее, поосторожнее, стараются вовремя отдалиться, отойти в сторону, в тень, зацепиться за камень или куст, чтобы повелитель, а вместе с ним и все его окружение катились дальше одни. В это время тираны особенно жестоки к колеблющимся и пытающимся остановиться. Они беспощадно расправляются с изменниками, а на их месте появляются новые люди, карьеристы, временщики.

Первыми покидают властелинов те, кто стоял к ним ближе всего, кто был связан с ними всей жизнью, с кем делились и радости побед, и горечь поражений. Отступничество самых близких соратников — верный признак того, что дело обречено и гибель его близка. Но тираны не задумываются над истинными причинами отступничества соратников и друзей. В измене они видят только измену. В предательстве видят только предательство и поэтому наиболее жестоко карают тех, кого до этого больше любили, кто не раз рисковал жизнью ради того же общего дела, пока оно было еще крепко, а не клонилось к закату, не катилось вниз.

Джелал-эд-Дин обосновался в Тавризе. Утихла острая боль, вызванная смертью сына. Жизнь вошла в берега. Султан женился на дочери атабека Саади, затмевавшей своей красотой всех девушек Тавриза.

Юная красота молодой жены, ее неопытность в делах любви, ее наивность, непосредственность странно омолодили султана, вернули ему пылкость юноши, влили новые силы, на которые, по правде сказать, давно уж не рассчитывал султан.

Джелал-эд-Дин предался любви. День и ночь проводил он в опочивальне с молодой женой, забывая о своей армии, о всех государственных делах и о всем белом свете.

Но однажды ему приснился сон, который сразу заставил вспомнить всю прошедшую жизнь, а заодно и подумать, как жить, что делать дальше.

Джелал-эд-Дину приснился Судный день. Как известно, придется проходить, согласно учению Магомета, по узкому мосту над вечной огненной пропастью. И вот султан смело взошел на узкий мостик, и тотчас невероятная тяжесть навалилась на султана. Невозможно было сделать ни одного шага. Скрепы мостика затрещали, готовые разорваться, и мост прогнулся, грозя рухнуть.

В это время раздался голос бога, спрашивающего Джелал-эд-Дина о его земных делах и грехах. Джелал-эд-Дин стал вспоминать и перечислять всех, кто погиб от его сабли и от сабель всех его воинов, всей его армии в бесчисленных кровопролитных боях.

Бог выслушал и сказал:

— Ну, что ж, для того и война, чтоб убивать людей. Отпускается тебе этот грех.

Немного полегчало на плечах султана, но по-прежнему скрипели скрепы моста и по-прежнему не было сил ступить ни шага.

Тогда Джелал-эд-Дин стал вспоминать и перечислять всех, кто был убит по его личному повелению у него на глазах. Видя, как туманится лицо аллаха, Джелал-эд-Дин оборвал перечень имен и закричал:

— Но я же, господи, приказывал убивать только врагов истинной веры, только врагов Магомета, который сидит сейчас по правую сторону от тебя.

Магомет в это время наклонился к аллаху и попросил:

— Прости его, господи, ибо он приказывал убивать только врагов истинной веры.

Бог сказал:

— Прощаю тебе и эти грехи.

Еще немного полегчало на плечах, но странно, что по-прежнему тяжесть была велика и нельзя было разогнуться под ней, нельзя было идти, а мост трещал все сильнее и как будто становился все тоньше и тоньше.

Стал вспоминать Джелал-эд-Дин другие свои грехи.

— Грешен я в том, что случалось казнить невиноватых.

— Цари не могут царствовать и не казнить. А где казнят виноватого, могут казнить и правого. Отпускаются тебе и эти грехи.

Казалось бы, теперь-то можно было вздохнуть полегче и распрямиться и с гордостью пройти по мосту над ужасной огненной бездной. Султан и хотел шагнуть, но мост затрещал, сделался еще тоньше, совсем как жердинка. У султана закружилась голова, и он чуть не упал с моста.

— Так в чем же еще мои грехи, господи?!. — в отчаянии завопил султан.

— Я простил тебе все, всю кровь, которая лежала на тебе, кровь и правых и виноватых. Но есть на тебе грех, который я не могу и не хочу простить.

— Какой, о господи?!

— Ты посягнул на глаза, в которых горел мой огонь. Ты ослепил их, хотя через них я сам иногда пытался глядеть на мир. Сейчас ты увидишь предмет своего греха. Этого человека я вознесу сейчас высоко в лазурь, чтобы он, ввергнутый тобой в темноту, увидел теперь, как будешь ввергаться ты сам в вечное пламя ада, в вечные нестерпимые муки.

Откуда-то из бездны, с земли вдруг вознесся, окруженный светом, придворный живописец грузинской царицы, которого султан действительно приказал ослепить, когда чинил суд над жителями Тбилиси. По правую и по левую руку от живописца вознеслись вместе с ним две красивейшие женщины, как две капли воды похожие друг на дружку. Султан догадался, что одна женщина ожившее изображение, которое он видел на стене во дворце грузинской царицы, а другая женщина та, с которой писалась картина. Теперь они обе живы. Значит, это художник вдохнул жизнь в свою картину, и вот они обе рядом с ним.

Джелал-эд-Дин вспомнил также, что именно эта женщина внесла однажды на своих руках раненого в его шатер. Это было у Лихских гор, когда на лагерь султана неожиданно ночью напали грузины. Женщина, как помнится, схватила саблю у раненого из рук или из ножен, но султан успел пустить стрелу. О дальнейшем он ничего не знал. Навек ли закрылись тогда глаза красавицы или светят еще где-нибудь на земле?

Живописец, вновь по воле бога обретший глаза, смотрел вниз, на маленького жалкого человечка, забавно балансирующего на мосту. А мост все утончался, и вот он стал как волос из гривы коня, вот он оборвался, и человек, взмахнув руками и дико закричав, полетел в вечный огонь, обреченный на бесконечные муки ада.

Султан проснулся в холодном поту и в отвратительном состоянии духа. Ему вспомнились все подробности того случая. Судилище, когда он судил, восседая на вершине христианского собора, смерть любимого белого коня, изыскание мучительной казни для раненого грузинского художника. Шереф-эль-Молк посоветовал ослепить грузина. Конечно, во всем виноват визирь. Сам Джелал-эд-Дин никогда бы не додумался до такого страшного наказания. Самое большее он отрубил бы виновному голову. Султан хлопнул в ладоши и приказал позвать визиря Шереф-эль-Молка.