Второе восстание Спартака - Александр Бушков

Сержант молчал, глядя в пол.

– Конечно, не заподозрил! Зачем? Ведомость не сходится – подумаешь! Куда как проще схватить первого попавшегося человечка и вместо мифического зека отправить в лагерь!

– Товарищ начальник, но ведь выяснилось все, ведомость исправим, подчистим... – позволил себе реплику Степанов. Кажется, он искренне не понимал, почему бесится его командир.

«Меня окружают идиоты», – вспомнилась Куму неведомо чья цитата. Хотя, по большому счету, сержант ни в чем не был виноват.

Кум стер пену с бритвы, провел рукой по щеке и результатом остался доволен. Потом еще раз поправил лезвие на ремне и приступил к бритью другой щеки.

Ну да, альтернатива – только водка.

...Паршивее всего ему было по утрам. Начальник оперчасти просыпался и долго лежал на спине с закрытыми глазами, всякий раз по новой привыкая к теперешней реальности, до тошноты постылой, прислушиваясь к лаю собак в питомнике и воплям похмельных сержантов, проводящих перекличку... Утром руки дрожали, как с перепоя, из зеркала таращилась мятая, тупая рожа вертухая. Не хотелось ничего. Хотелось сдохнуть к чертям собачьим... Малодушие, наверное, но – ежели честно, вот ежели положа руку на сердце – у многих ли достанет сил примириться с тем, что весьма успешная карьера чекиста в одночасье вдруг рушится, что самый дорогой на свете человек собственноручно им убит, а сам он, вместо повышения, вместо ответственного участка работы отправляется в глухомань, в какую-то занюханную Карелию – на должность начальника абвера богом забытой зоны? И впереди – ни перспектив, ни будущего, ни возможности что-либо изменить в дальнейшей судьбе... Жизнь, считай, закончилась, так толком и не начавшись.

Ежели честно, то мало у кого хватит сил не спиваться, как, например, начальник лагеря Климов, Хозяин, не свихнуться или... или не застрелиться. (Признаться, мысль о пуле в висок посещала Кума примерно раз в два дня.)

Однако начальник оперчасти не мог, не хотел и не собирался позволять себе опуститься, а тем более демонстрировать собственный депрессняк подчиненным. Вот оттого он и начинал рабочий день с ритуала бритья – неторопливого, тщательнейшего и вдумчивого. Черт подери, как ни банально и как ни высокопарно это звучит, но скрупулезное соблюдение неких бытовых правил, начиная с чистки зубов и заканчивая мытьем посуды, аккуратность во всем – только это позволяло ему держаться на плаву и сохранять человеческий облик. Робинзон ведь выжил? Хотя, говорят, его реальный прототип разучился говорить, держать ложку с вилкой, да и вообще в животное превратился... но мы не на необитаемом острове, нам, товарищи, в зверушек превращаться никак не можно, мы людьми были, людьми и помрем...

– Ладно, – задумчиво пробормотал он, приступая к подбородку. – А и в самом-то деле, все выяснилось, отчетность не нарушена, бедный финн свободен... Вольно, сержант, вольно. Молись богу, которого нет, что у нас не возникло проблем. Ты в бога веришь?

– Никак нет! – возмутился Степанов, однако на миг Куму показалось, что возмущение его было малость неискренним.

– И это правильно, бога нет. А есть материя. Вот и слава материи, что легко отделались.

– Слава... Только не материи, а тому летчику, который насчет финна дежурному доложил, а тот не поленился и проверил. Кабы не они, так чухон у нас бы и закуковал всерьез и надолго...

– Что еще за летчик?

Самое деликатное – это участок под нижней челюстью. Кожа там дрябленькая – а что вы хотите, чай уже не мальчик, – и щетину приходилось удалять с особенной тщательностью. Кума бесили плохо выбритые места.

– Ну, не в смысле – залетный, а в смысле настоящий летчик. Пилот. В том же вагоне ехал, – ответил сержант. – Статья 58-1-б, пятнашка. Автоматчик[32], в общем. По фамилии Котляревский.

Чирк.

Проклятье.

Кум мысленно ругнулся, отложил бритву и промакнул порез на скуле полотенцем. Надо будет потом газетку наклеить. Спросил равнодушно, не поворачиваясь к сержанту – чтобы тот не увидел выражения его лица:

– Поляк, что ли?

– Да вроде нет. По-русски, во всяком случае, говорит.

– 58-1-б, значит...

– Так точно.

– А чего так мало дали?

– Не могу знать, – пожал плечами Степанов.

– Ты вот что, сержант... – помолчав, решил Кум и вытер лицо. Порез немного кровоточил, но в целом ритуал был завершен успешно. – Ты дело этого летчика мне принеси-ка. Посмотрим, что за поборник справедливости такой выискался... Уловил? Все, закрыли тему. Еще что?

И пошли обыкновенные доклады, собранные операми за сутки: что слышно в среде контингента, какие там царят умонастроения, кто из авторитетных граждан прибыл с последним этапом и чем это грозит расстановке сил в лагере. Рутина, в общем, но рутина необходимая: должен же начальник оперчасти знать, что делается в подведомственной ему, так сказать, среде обитания?

Пока все было относительно мирно, мелкие стычки и разногласия не в счет...

– ...но, поговаривают, скоро все изменится, – нерешительно сообщил сержант. – Поговаривают, что одна война закончилась, и теперь жди другой...

Кум слушал вполуха, заключенный Котляревский не шел из головы.

Котляревский. Он ненавидел эту фамилию. Старался навсегда стереть ее из памяти – потому что именно она разрушила всю его жизнь, поломала судьбу и загнала в этот медвежий угол. И вроде бы уже забыл, уже успокоился – и на тебе. Спартак собственной персоной.

Т-тварь...

* * *

...Сквозь сон Спартак почувствовал, как его тормошат за плечо, и тут же чья-то сухая и шершавая, как наждачка, ладонь закрыла ему рот. Он дернулся спросонья, машинально ловя руку в болевой захват – рука оказалась крепкой, как полено, – и тут же услышал шепот возле самого уха:

– Тихо. Не шуми. Это я-а.

Спартак рыпнулся еще разок, но хватку ослабил. Ладонь исчезла, он приподнялся на локтях, всмотрелся в полумрак.

Время белых ночей только начиналось, однако в барак сквозь оконца пока еще сочилась серая муть, и он разглядел нависший над шконкой кряжистый силуэт. Грубые черты лица, ясные голубые глаза...

Фу ты, дьявол... Хямми!

Видя, что Спартак проснулся и, более того, в драку лезть не собирается, пожилой финн грузно сел на краешек шконки.

– Я хочу скасать тебе спасипо, – негромко произнес он.

Ну и провались ты... Спартак помотал головой – голова была как туго накачанный футбольный мяч – и не столько спросил, сколько констатировал факт:

– Так ты, хрен чухонский, оказывается, по-русски балакаешь.

Хямми едва заметно усмехнулся в усы.

– Ну, умею немношко...

На это Спартак зевнул во всю пасть и, буркнув: «Не за что», – отвернулся. Финн, однако ж, уходить не думал.

– Ты странный человек, Спартак, – сказал он. – Непонятный. Как и все русские. Почему ты заступился за меня?

Ага, момент истины. Нашел время, рыбоед фигов.

– Потому что я честный, справедливый и добрый, – негромко ответил Спартак, не поворачиваясь. – И вообще очень-очень хороший. Как и все русские. А теперь можно я посплю малость?

– Ты сражался против моей Родины, а теперь ты меня спасаешь... – чуть ли не нараспев сказал Хямми, не слушая. – В тридцать девятом вы говорили, что хотите помочь моей родине, а сами начали войну против нас, вдруг, без предупреждения... Помнишь песню про Суоми-красавицу, с которой вы входили в наш дом?

Спартак отчего-то сразу понял, о чем именно толкует финн.

Мы приходим помочь вам расправиться,Расплатиться с лихвой за позор.Принимай нас, Суоми-красавица,В ожерелье прозрачных озер.Много лжи в эти годы наверчено,Чтоб запутать финляндский народ.Открывай же теперь нам доверчивоПоловинки широких ворот...[33]

– И сейчас, победив и помогая, – продолжал Хямми, – вы отнимаете мои земли, сажаете в лагеря моих земляков... – Он замолчал, а потом проговорил с тоской: – Я не воевал, я не состоял в «Шюцкоре»[34], я жил, никому не мешая, – но именно я оказался в русском лагере. Почему так? Почему бедной Суоми все время не везет с соседями? Старики рассказывали, что даже шведы, воюя с Россией, всегда сражались до последнего финна... Почему так всегда, а, Спартак?

Сна, мать вашу разэдак, уже не было ни в одном глазу. Да что за дела, и здесь нема покоя! Нет, ну это ж надо – финн, болтливо сетующий на судьбу, это ж кому рассказать – не поверят. Ну я щас тебя, чухня задрипанная... Спартак повернулся на спину и, глядя в засиженный клопами потолок, проникновенно, но с едва сдерживаемой яростью – хотя Хямми-то тут при чем? – произнес:

– Бедные вы бедные, ах как все вас, сиротинушек, обижают... В восемнадцатом году, например, – ой как обидели, да? Помнишь такое дело?.. А Густав ваш – прямо-таки овечка невинная...

– Маршала только не трогай, – глухо сказал Хямми. – Он настоящий солдат. Вы первые ударили – он ответил...

– Ага, конечно, – едко отозвался Спартак. – Чего его трогать! Маннергейм-то своих коммунистов поди не резал и с Гитлером совсем не ручкался... А знаешь, сколько людей, вот как ты, которые «не воевали, а просто жили, никому не мешая», – знаешь, сколько их перемерло от голода в Ленинграде, пока твой настоящийсолдат...