Последняя граница - Говард Фаст

Уэсселс забрался в расселину и вытащил из нее ребенка. Это был перепуганный мальчуган одиннадцати-двенадцати лет, похожий на гнома, худой, изнуренный, окровавленный. Он судорожно рыдал.

Припадок бешенства, охвативший гарнизон форта, кончился, иссяк. Солдаты почувствовали усталость, стужу, отвращение. Они стояли вокруг ребенка, стараясь успокоить его. Затем, подняв, понесли обратно в форт.

Уэсселс, испытывая тошноту, промерзший и дрожащий, шел через учебный плац. Звуки стрельбы, давно уже затихшей, все еще отдавались у него в ушах. Теперь слышались только стоны раненых.

Вокруг него солдаты молча подбирали убитых индейцев и относили их к старому бараку, где и складывали у стены, как дрова, один подле другого. Иные уносили раненых детей, помогали раненым женщинам. Но раненых было меньше, чем мертвых. Десятками складывали их у стены барака; казалось, им не будет конца. С берега реки приносили все больше и больше трупов.

Уэсселс пошел в лазарет, где гарнизонный врач Кленси пытался залатать растерзанную плоть и раздробленные кости. Низенький лысый доктор натянул штаны, но остался в ночных туфлях. Его руки и одежда были измазаны кровью. Тут же стояла бутылка виски.

Лазарет был полон индейцев. Они лежали с неподвижными перекошенными лицами; мужчины — большей частью молча, дети — плача от боли и от воспоминаний о пережитом ужасе; женщины всхлипывали и тихонько стонали.

— Виски делу не поможешь, — сказал Уэсселс.

— Виски? — Доктор взглянул на него и презрительно отвернулся.

— Я говорю, что виски тут не поможешь.

— Подите вы к черту, Уэсселс! — сказал доктор.

— Молчать!

Поток грубой и насмешливой брани полился из уст доктора. Уэсселс постоял немного, слушая ее, затем вышел.

Во дворе он увидел фургон, возвращавшийся в форт. Его отправили к реке по следу индейцев, чтобы подобрать мертвых. Подойдя, Уэсселс принялся наблюдать, как из него вытаскивают обледеневшие трупы.

В офицерской столовой Уэсселс увидел сидящего у стола лейтенанта Аллена: он плакал, закрыв лицо руками.

— Нашли занятие… — сказал Уэсселс.

Аллен не двигался.

— Да будьте вы мужчиной, чтоб вас! — крикнул Уэсселс. — Какого черта! Вы же офицер, а не школьник. Встать!

Аллен медленно поднялся.

— Слушаю, сэр, — сказал он.

— Идите к себе, — вполголоса проговорил Уэсселс. — Ложитесь спать, хорошенько отдохните.

— Слушаю, сэр, — прошептал Аллен.

— До утра все как рукой снимет.

— Да, сэр.

Уэсселс сел за стол и, куря сигару, угрюмо уставился — в пространство. С мороза вошел Врум. Постучал ногами, стянул перчатки. Он. старался держаться прямо и молодцевато. Но Уэсселсу казалось, что он видит перед собой пузырь, из которого выпущен воздух.

— Я встретил Аллена, — вскользь заметил Врум, выжидательно поглядывая на Уэсселса.

Он взял предложенную капитаном сигару и тоже сел у стола.

— Ну и чертовщина! — сказал он.

— Сколько же? — спросил его Уэсселс, не поясняя своего вопроса, но зная, что будет понят.

— Пока шестьдесят один, — ровным голосом ответил Врум. — Еще продолжают подвозить трупы с реки. И я думаю, кое-кто из раненых тоже умрет.

— Шестьдесят один… — повторил Уэсселс.

Врум флегматично дымил сигарой.

— Почему они не могли вернуться обратно? — пробормотал Уэсселс.

Врум продолжал курить.

— Шестьдесят один… — повторил Уэсселс, как бы пытаясь закрепить этот факт в своей памяти.

— Главным образом женщины, — добавил Врум. Спустя некоторое время Уэсселс сказал:

— У тех, кому удалось бежать, есть ружья. Завтра утром придется отправиться за ними и привести их обратно.

— И я так думаю, если только они не перемрут и не замерзнут, пока мы найдем их.

— Как бы то ни было, а утром мы должны отправиться.

— Видимо, да.

— Вам лучше остаться с гарнизоном, я возьму с собой Бакстера.

— Как хотите, — пожал плечами Врум.

Они еще посидели некоторое время в молчании, покурили, наконец Врум спросил:

— Пошли?

— Нет, я еще хочу написать рапорт.

Закончив рапорт, Уэсселс отправился к себе, выпил виски и попытался заснуть. Но безуспешно. Он лежал на постели одетый, а мрак пред его глазами был полон картин — слишком много картин, слишком реальных. Сон не приходил.

Капитан надел теплый плащ и, спотыкаясь, выбрался наружу, но те же картины стояли у него перед глазами. Он вышел на холод, он был весь в испарине. Фургон как раз возвратился в форт с новым грузом убитых. Капитан остановился и глядел, как солдаты сбрасывают трупы, держа их за голову и за ноги. И вдруг он услышал собственный голос:

— Сколько?

Уэсселс прошел мимо освещенных окон лазарета, и они напомнили ему тоскливые, похоронные песни. Его охватила мучительная потребность деятельности — все равно, какой деятельности.

Встреченный им лейтенант Бакстер сказал:

— Я не могу спать, сэр, хотя и пытался.

— Да…

— Из штаба ничего не получено?

— Пока еще нет, я только что отправил рапорт.

— Газеты разузнают об этом?

— Думаю, что да. Они узнают обо всем.

— Вероятно, вам пришлось упомянуть и мое имя, сэр?

Уэсселс кивнул.

Первый раз в своей жизни он, против воли, подумал о том, сколько же наслоений и закоулков в душе у человека! Но он не хотел останавливаться на этой мысли. Ему и подумать было страшно, какая цепь событий может развернуться, если имя Бакстера будет связано с происшедшей резней.

— Я должен был это сделать, — сказал он.

Бакстер закивал головой; он походил на перепуганного ребенка и старался не смотреть в сторону барака и трупов.

— А сколько раненых и убитых у нас? — спросил Уэсселс. Он втайне надеялся, что их потери хоть как-нибудь уравновесят число убитых шайенов.

— Один, — ответил Бакстер.

— Один?

— Да, один часовой. Он был убит возле барака выстрелом прямо в сердце.

— Неужели один? — недоверчиво переспросил Уэсселс.

— Никак не могу заснуть, — жалобно ответил Бакстер. — Ужасно устал, а спать не могу.

— Но у нас должны же быть хоть раненые, — настаивал Уэсселс.

Солдаты выгружали из фургона последние трупы шайенов.

— Должны быть раненые. Они же набросились на нас, у них были ружья…

— Пять человек, сэр. Смит и Эверст чувствуют себя плохо. Они не захотели сразу отправиться в лазарет и, истекая кровью, побежали к реке.

Бакстер, захлебываясь, принялся описывать подробности.

— Ах, да замолчите вы! — вздохнув, сказал Уэсселс.

— Прошу прощенья, сэр.

— Да-да, я сам прошу прощенья.

— Я думал…

— Ничего, оставьте.

Бакстер не мог стоять спокойно. Он был возбужден, расстроен. Уэсселс чувствовал, как холод начинает пробирать его, и сказал Бакстеру: