Незалеченные раны. Как травмированные люди становятся теми, кто причиняет боль - Ахона Гуха

работой»), стоицизмом («Мне нельзя плакать на работе») и перфекционизмом («Мне нужно постоянно решать чужие проблемы»; «Если я буду поступать правильно, результат будет хороший»). Я знаю, что у меня тоже есть такие склонности, и с ними поразительно трудно бороться. Теоретически сказать «нет» легко, но это гораздо сложнее сделать, когда перед тобой находится клиент в трудной ситуации. Я постепенно создаю вокруг себя буфер из пустого пространства, осознавая свою склонность к самопожертвованию и ощущению собственной неуязвимости. Это может означать прием на одного пациента в день меньше, отказ встретиться с агрессивным клиентом или работу с меньшим числом людей.

В реальности работа с людьми грязная и сложная. Хорошие результаты не гарантированы, несмотря на все усилия.

Работая в социальных службах и сфере здравоохранения, мы признаем риски и неизбежность некоторых неблагоприятных исходов, но при этом делаем все, что в наших силах, чтобы снизить эти риски. Правда, это сложно, и часто люди либо смиряются с травмами и смертями, либо винят себя в неспособности предотвратить неблагоприятный исход.

Распознать проблемную реакцию на раннем этапе очень важно, и обращение за помощью к квалифицированным специалистам помогает когнитивно проработать травматическое событие до того, как оно пустит корни. Это может послужить буфером и предотвратить развитие ПТСР. Работая с сотрудниками экстренных служб, страдающими ПТСР, я напоминаю им, что они неизбежно снова столкнутся с травматическим событием, поэтому очень важно развивать когнитивные и эмоциональные навыки управления, о которых мы говорим на психотерапии, чтобы предотвратить повторную травматизацию.

Работать с паттернами убеждений важно, однако создать структуры, позволяющие человеку получить место и время, необходимые для проработки травматического события, может быть проблематично, если в связи с правилами организации или рабочего места это не одобряется. Многие работники сферы здравоохранения (включая меня) очень устали после более чем трех лет пандемии. Многие из нас работали без перерыва, продолжая помогать другим людям. Ситуация усугублялась общественностью, которая называла нас героями, забывая, что мы просто люди. Многие организации придерживались стратегии «работа в обычном режиме», хотя в том периоде не было ничего обычного. Некоторых медицинских работников это привело к сильнейшему эмоциональному выгоранию, и люди стали массово увольняться. В сфере здравоохранения всегда наблюдался отток кадров, обусловленный выгоранием и профессиональными психологическими травмами, но сейчас он достиг таких масштабов, что мы не можем этого не замечать.

Я пережила второй эпизод заместительной травмы, когда во время обучения в докторантуре по психологии работала в службе защиты детей и австралийской системе контролируемого проживания, направленной на подготовку подростков 16–18 лет (предполагалось, что их бесцеремонно лишат государственной поддержки, как только они достигнут совершеннолетия) к самостоятельной жизни. Теоретически эта система должна помочь молодым людям развить навыки независимой жизни под руководством двух волонтеров, которые живут с ними в одном доме бесплатно и ведут привычную жизнь. К сожалению, система была использована службой защиты детей ненадлежащим образом, и в нее попали некоторые из наиболее трудных и опасных подростков (вероятно, это было связано с тем, что персонал интернатов просто устал от них). Такие системы предназначены для неопасных подростков, у которых, как правило, нет истории тяжелого насилия, психических расстройств или наркотической/алкогольной зависимости. Большинству подростков было бы непросто жить самостоятельно в возрасте 16 лет, не говоря уже о тех из них, кто имеет историю тяжелых психологических травм.

Во время моей работы в системе контролируемого проживания у меня на попечении была девушка‑подросток с серьезной метамфетаминовой зависимостью и историей жестоких нападений. Место, где мы жили, быстро превратилось в хаос, и остальные жители уже не чувствовали себя в безопасности. Подростки употребляли метамфетамин (и продавали его) прямо в доме, взрослые незнакомые мужчины в любое время суток могли зайти на нашу территорию, полиция приезжала практически ежедневно, разъяренные соседи угрожали избить меня из‑за беспорядков в районе, а моя подопечная напала на меня и некоторых других людей в моем присутствии. Я была в ужасе.

Царил полный хаос, но, к счастью, никто серьезно не пострадал и не умер. Та девушка не умела принимать правильные жизненные решения, а также была реактивной и проблемной. Она справлялась с трудностями так, как умела. Винить нужно было службу защиты детей, которая сначала приняла неправильное решение о том, куда ее поместить, а затем проигнорировала нарастающий хаос, потому что так было проще (мне постоянно говорили «не провоцировать» ее, что можно было интерпретировать как «не устанавливай границ, потому что ее это злит»). Хотя со стороны может показаться благородным предоставить человеку возможность самостоятельной жизни, 16‑летний травмированный и пораженный наркотиками мозг не может с этим справиться и не способен к саморегуляции. Внешнее сдерживание и жесткие структуры необходимы, но они отсутствовали в системе контролируемого проживания с ее упором на независимость.

Практически полное отсутствие границ и ограничений для клиентов типично для службы защиты детей, из‑за чего молодым людям позволяют принимать ужасные решения. Они становятся жертвами опасных людей и еще больше увязают в болоте травм.

Работая в службе защиты детей, я часто видела, как 13‑летние подростки уходят из дома в середине ночи. Их часто забирали взрослые мужчины на автомобиле. Я не имела права препятствовать их выходу из дома, следить за ними или проверять их социальные сети/мобильные телефоны. Я могла лишь заявить об их исчезновении в полицию, где все устало вздыхали: иногда это было уже третье заявление о пропаже этого подростка за неделю. В большинстве случаев подростки возвращались. Иногда они приходили с полными карманами наркотиков и денег, а иногда рассказывали, что их обидели или изнасиловали. Это происходило каждую неделю, и в основе нашей заботы о наиболее опасных и травмированных подростках были повторяющиеся объявления о пропавших людях. Неудивительно, что многие из этих подростков оказываются в исправительных учреждениях для взрослых, как только они достигают совершеннолетия, а их дети попадают на попечение службы защиты детей. Я с ужасом наблюдаю за тем, как люди, которых я помню со времен своей работы в службе защиты детей, один за другим попадают во взрослую пенитенциарную систему.

Я продолжала работать в системе контролируемого проживания несколько месяцев в надежде, что все изменится, но сбежала оттуда, как только у меня появились серьезные проблемы с психическим здоровьем. На протяжении нескольких месяцев у меня были классические симптомы ПТСР (оглядываясь назад, я понимаю, что соответствовала диагностическим критериям); я стала гипербдительной и вздрагивала каждый раз, когда кто‑то хлопал дверью (я вспоминала входную дверь того дома и опасность, связанную с попаданием на территорию постороннего человека); мне часто снились кошмары о насилии, и я внезапно начинала паниковать, думая, что