Провокатор. Роман Малиновский: судьба и время - Исаак Розенталь

Неизвестно, передал ли Бухарин комиссии письмо И.Осинского от 16 мая 1914 г., присланное из Харькова (до нас оно дошло в перлюстрации). Осинский напоминал о борьбе московских социал-демократов «против той многообразной сволочи, которая в 1908/9 гг. лезла изо всех щелей в наше изрядно продырявленное здание. Несомненными и яркими наследниками этой сволочи являются такие персоны, как А.Лобов, его жена Валентина Николаевна, Р.Малиновский и т. п. Обвинять кого-либо из них в провокации невозможно, ибо для этого недостаточно данных. Но все они — образцовая дрянь»[525]. При всей категоричности суждений Осинского опереться и здесь в фактическом отношении было не на что. Бухарин предлагал также запросить Шера, чтобы установить, не он ли информировал Мартова[526]. Ленин это предложение отклонил. Члены следственной комиссии не хотели создавать прецедент обращения к свидетелям-меньшевикам, да и состав комиссии держался в тайне, а сведения Шера были уже известны в передаче Бухарина.

Поскольку все, что сообщил Бухарин, исходило от других, все это было квалифицировано как сплетни («доверчив к сплетням», — резко напишет Ленин в 1915 г., выразив тем самым еще раз свое отношение к его сведениям[527]). Но и сам Бухарин, нисколько не симпатизировавший Малиновскому, не считал свою позицию 1914 г. позицией «прямого обвинителя», ввиду неопределенного характера подозрений и шпиономании 1910–1911 гг. в Москве, о которой он же и рассказал Ленину[528]. Поэтому выраженное Бухариным несогласие с окончательным заключением следственной комиссии не касалось существа выводов, к которым она пришла. Он принял и ее определение дела («дело о клевете на Малиновского»). Возражал он только против того, чтобы большевики прибегали к аналогичным приемам (имелось в виду объявление сознательными клеветниками Виноградова, Шера и Троцкого на основе извращенных комиссией показаний Бухарина). Такое расхождение с комиссией, писал Бухарин Ленину и Зиновьеву, не означает его оппозиции большевизму[529].

Позже других комиссия допросила Елену Розмирович. После ареста 18 февраля 1914 г. и двухмесячного заключения ее выслали из Петербурга под гласный надзор полиции временно в Киев, а затем в Харьков[530]. 14 мая она писала Зиновьеву: «…Ужасно, до боли тяжко переживать то, что сделал Р., переживать здесь одной. Иногда, когда вдумаешься глубоко, страшно становится. Такой удар для дела»[531]. Подозрения ее усилились, когда она обнаружила в своих вещах, которые перед ее отъездом из Петербурга укладывала С.А.Малиновская, распечатанный пакет с объяснениями Черномазова. Между тем Малиновский говорил ей, будто пакет пропал, и долго выспрашивал ее, не затеряла ли она этот документ; получить его она, однако, никак не могла, так как находилась в Доме предварительного заключения. Ясно было, что Стефа подложила пакет по поручению мужа. Скрывая факт получения от Мирона объяснений, Малиновский, во-первых, снова усиливал против него подозрения и отводил их тем самым от себя; во-вторых, если бы Розмирович обыскали по приезде в Киев и обнаружили «пропавший» документ, она невольно провалила бы многих упомянутых там лиц, не говоря уже о себе, что также было выгодно Малиновскому. В свете этого эпизода ей представлялись теперь безусловно провокационными и его призывы накануне ухода из Думы к организации революционного выступления[532].

Розмирович предложила прислать в Поронин свои письменные показания. Но Ленин и Зиновьев настаивали на ее приезде и снова повторили это требование, поскольку она никак не решалась совершить побег. Наконец, в ночь на 20 июня она тайно покинула дачу в селе Песочин близ Харькова и вскоре вместе с Николаем Крыленко и Максом Савельевым, также высланными из Петербурга, перешла австрийскую границу (перед этим она обращалась с прошением разрешить ей легальный выезд на три месяца, но ответа не дождалась, зная наверняка, что он будет отрицательным, — так и случилось[533]).

Допрос Розмирович в Норонине проходил несколько дней. Всю сложную историю появления, исчезновения и снова появления у нее подозрений она подробно изложила 4(17) и 5(18) июля. Обращает на себя внимание начало первого протокола: допрашиваемой было указано, что «комиссия не считает возможным даже выслушивать от отдельных свидетелей какие-либо заявления по поводу ее состава», и если Розмирович откажется давать показания, комиссия доведет об этом до сведения ЦК РСДРП(?). Допросы других свидетелей подобным образом не начинались, да и странно было предполагать, что Розмирович откажется от показаний, если именно для этого она и явилась в Поронин. Вероятно, причиной особой строгости, проявленной в данном случае, явилось содержание письма Розмирович из Харькова от 1 июня, в котором она объясняла, почему ей кажется нецелесообразным немедленный приезд: поездка за границу без разрешения властей будет означать переход ее па нелегальное положение, что не в интересах партии; вместе с тем ЦК уже вынес резолюцию по делу Малиновского (постановление, опубликованное в «Правде» 31 мая), и чтобы этому делу «снова был дан ход», было бы лучше создать по решению ЦК новую следственную комиссию в России, где показания Розмирович могли бы подтвердить другие свидетели. Вот эта идея, вероятнее всего, и привела Ленина и Зиновьева в раздражение, переросшее, когда Розмирович прибыла в Поронин, в плохо скрываемую предубежденность к ней лично и недоверие ко всему, что она сообщила[534].

10(23) и 11(24) июля она повторила свои показания в присутствии Малиновского, но тот сумел отвести большинство ее доводов. Понимая всю опасность для него истории с пакетом, Малиновский вел себя агрессивно, чутко улавливая настроение комиссии. «Я убежден, что письмо Мирона получила Елена Федоровна. Я готов ее привлечь к суду за кражу документа», — заявил он. Кроме того, он ловко использовал против нее, как выразился Зиновьев, «переплет личных отношений, в которых разбираться было и трудно и неприятно»[535]. Он сообщил, что Розмирович была осведомлена о всех его любовных делах и сама рассказывала ему о своих многочисленных связях, просила даже Малиновского устроить ей свидание наедине с Каменевым. Свои отношения с Розмирович он характеризовал как «тесную дружбу», «прекрасные личные товарищеские отношения», исключавшие какое-либо недоверие к нему. Доказательством таких отношений, утверждал Малиновский, служат и письма, которые Розмирович присылала ему из Дома предварительного заключения (они были переданы комиссии и приобщены к протоколам)[536].

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});