Судьбы наших детей - Фрэнк Йерби

О чем это я говорил? Ах да, о Гарри Менгеле. Так вот, хотя директор, извиваясь на все лады в своих стараниях быть справедливым ко всем и каждому, был против меня и остальной его штат в своих стараниях быть несправедливым ко всем и каждому тоже был против меня, но я зато был за себя, и Гарри был за меня, и вдвоем мы ухитрились вложить в его голову достаточно премудрости, чтобы ему выдержать экзамен; только экзаменаторы, видимо, имели какое-то предубеждение против нашей школы, а возможно, также против меня и Гарри. Я сам не в восторге от нашей школы, но все же считаю, что Гарри имел все основания получить эту стипендию; и если теперь Редингский университет наберется нахальства еще раз попросить у меня денег на постройку своих новых зданий, я им напишу и в точности объясню, что им следует сделать с их новыми зданиями, а заодно и с нашей школой. Одним словом, я был очень зол, а Гарри, конечно, был очень огорчен, бедняга, и мы вместе поплакали друг другу в жилетку. Ненавижу, когда затирают талант. У нас в Англии и так во всем оскудение, а когда нашелся по-настоящему способный человек, тот же Гарри Менгель, так он, видите ли, им не нужен. Но что было делать; старик Менгель, по-моему, даже почувствовал облегчение, и Гарри стал торговать в лавке, как послушный сын, а его отец по-прежнему все толстел да толстел, хотя Гарри уже не измерял его талию для чужих пари, а я по-прежнему объяснял мальчикам разницу между m=ec^2 и аксиомой о непересекающихся параллельных линиях, и они по-прежнему ничего не понимали, тупицы.

Не знаю, случалось ли вам когда-нибудь жить в тихом городке вроде нашего Картертона, который, как я уже сказал, остался совсем в стороне от жизни. Но попытаюсь вам объяснить, что это значило для Гарри. Я уже говорил, что он был очень неглупый юноша, не гений какой-нибудь, нет, но, во всяком случае, у него хватало воображения представить себе, что где-то в других местах жизнь совсем иная, непохожая на здешнюю и куда более яркая, в Лондоне, например, или в Редингском университете. И со временем он стал обижаться, как, вероятно, и многие другие юноши в его положении, почему такая несправедливость, что он родился в городе, который уже умирает, когда сам он еще только начинает жить. Потому что, пока он зубрил ночи напролет для Редингской стипендии, у нас строили этот пресловутый объезд и к тому времени, как Гарри сказали, что он не годится, в Картертоне как раз и наступил период затишья. Последние четыре года наш Картертон увядал понемножку, не так чтобы совсем заглохнуть, но все ж таки определенно увядал, как дерево без воды. Нашей водой, видите ли, была дорога, а ее отвели в другое русло, мы и остались на мели. Вот чудеса, скажете вы, математик, а мыслит метафорами, ну и что же, мысль-то правильная. Ведь так же оно и было, такова действительность, и все были очень довольны, когда у нас сделали этот объезд, хотя, может, и не понимали тогда, к чему это приведет, и я был доволен, я уже говорил, мне нравится жить в тихом маленьком городке. Скука, конечно, страшная, зато есть время подумать о собственной жизни. Правда, не всякий со мной согласится, и Гарри как раз был одним из несогласных. «Вы не замечали, сказал он мне однажды, — что у нас в Картертоне есть только один танцевальный зал, и открыт он бывает только раз в неделю, да и то в буфете там даже выпить нельзя?» Ну конечно, я этого не замечал. Я сам не танцую и никогда не танцевал, мне и в голову не приходило, что малая пропускная способность нашего Мемориального зала имени лорда Джорджа Брунсвика может быть причиной недовольства среди молодежи. Но я понял, что Гарри имел в виду. Недаром я столько лет учил юношей, они меня тоже кое-чему научили; в частности, я усвоил, что наше полувзрослое поколение танцы рассматривает не просто как забаву — очень неподходящее слово, — но и как общественную необходимость. Ух! И так как я близко к сердцу принимаю интересы моих воспитанников, то я понял, что Гарри в какой-то степени прав. Ведь в самом деле, у нас в Картертоне вечером решительно некуда пойти. Есть, конечно, трактиры, но вряд ли кто назовет картертонские трактиры местом особенно изящных развлечений. Есть еще кино «Альгамбра», где крутят изодранные ленты, вышедшие из моды еще в ту эпоху, когда Д. У. Гриффитс только начинал съемки своей «Нетерпимости» (если это он ее снимал, а не кто-нибудь другой, я не очень разбираюсь в фильмах, хотя моя бывшая жена была киноманкой и водила меня на всю классику. Сам я, говоря откровенно, предпочитаю «фильмы ужасов» и научные. Вероятно, я должен вам объяснить, что я потому называю ее своей бывшей женой, что мною уже было подано прошение о разводе, когда она умерла, родив мертвого ребенка, чьим отцом был не я, а этот краеугольный камень газетных сенсаций — «другой мужчина»). Так вот, кроме упомянутых двух культурных центров есть у нас еще Мемориальный зал имени лорда Джорджа Брунсвика — открыт раз в неделю, с 8 до 12, без подачи спиртных напитков. Я понятия не имею, кто был этот лорд Джордж Брунсвик и с чего ему вздумалось подарить нам зал своего имени, но, если судить по его статуе, что стоит у входа, он сам был хроническим алкоголиком: нос у него весь в разбухших жилках. Но как бы там ни было, а выпивки в его зале не полагается, и теперь я уже описал вам все блестящие возможности общественных увеселений в нашем городе.

Да будет вам известно, я человек далекий от политики. Ни чуточки ею не интересуюсь. Как я уже говорил, мне больше нравится жить для себя, своей собственной жизнью, чем принимать активное участие в жизни общества. Но есть еще разные другие вопросы, с моей точки зрения вовсе не политические, и в них я занимаю позицию, которую отставные офицеры вообще и бригадный генерал Хобсон в частности (он живет на краю нашего города) сочли бы, да и считают, крайне левой. Я, например, против повешения, и против восстановления девятихвостки, и против того, чтобы держать заключенных по трое в одной камере. Все это, да еще и многое другое в том же роде, по-моему, просто возмутительно, на этот счет у меня твердые убеждения, меня даже можно уговорить подписать петицию. Я также убежден, хотя и не столь твердо, что было бы большой ошибкой начать новую войну или впутываться в войну, начатую кем-нибудь другим. О, я сам сражался на фронте, сам пылал патриотическими чувствами и прочей такой чепухой, но вскоре после войны я как-то вдруг решил, что напрасно все это делал. Не подумайте, что я это из соображений христианской морали, я же не слабоумный, нет, к такому выводу я пришел, как мне кажется, путем логического рассуждения, и хотя я не скрываю своих взглядов, но и никому их не проповедую. И не пытаюсь совратить своих учеников, не занимаюсь, одним словом, подрывной деятельностью, наоборот, всегда внушаю им, что надо выполнять свой долг перед родиной, только стараюсь, чтобы они поняли, что тут есть о чем подумать, ну и чтобы они потом действительно подумали. Вот Гарри Менгель и стал обо всем этом думать, и посерьезнее, чем большинство. И, после того как он в течение полугода развешивал муку в отцовской лавке, он ушел в армию, был произведен в капралы, отправлен на Кипр, повидал свет за пределами нашего объезда, наслушался, как люди кричат под пыткой, не одобрил подобных методов, стал расстраиваться, писал мне об этом — очень осторожно — в своих письмах, читал мои еще более осторожные ответы, не совершил ничего героического, вернулся домой и демобилизовался.

Такие два года могут оказать сильное влияние на интеллигентного молодого человека, который раньше никогда не покидал своего родного городка. И Гарри вернулся к нам очень задумчивый и полный бунтарских настроений. А я люблю бунтарские настроения у молодежи, потому что люблю самое молодежь и считаю, что всякий молодой человек, если он не вовсе тряпка, непременно найдет против чего бунтовать, хотя бы против своего дорогого старого папеньки. Но Гарри пошел дальше других, он перескочил через стадию сыновнего бунта; мне случалось видеть, как он читал «Нью стейтсмен» в публичной библиотеке, вместо того чтобы принести его домой и ошарашивать им своего папеньку, который, кстати сказать, к этому времени вконец заплыл жиром. Мы с Гарри вели между собой долгие беседы, и я старался преодолеть его опасную, на мой взгляд, тенденцию стать марксистом-самоучкой, а он старался поколебать мою веру в политический квиетизм. И мы, понятно, очень подружились — и оба уже не помнили, что я когда-то был его учителем. Он даже заронил в мою душу кое-какие сомнения: я стал подумывать, не уехать ли мне из Картертона, не попробовать ли пожить немного, прежде чем я умру, но, конечно, дальше сомнений у меня не пошло.

Среди многих фактов, возмущавших Гарри и служивших, по его мнению, доказательством, что не все в мире благополучно, самым возмутительным он считал водородную бомбу. Он все про нее разузнал: мог сказать, сколько людей погибло в Хиросиме, и сколько их погибнет, и через сколько времени, если сбросить водородную бомбу с такой-то высоты на Мраморную арку, или на Бирмингемскую публичную библиотеку, или на Главный почтамт в Лидсе. Он знал про гусей на американских радарных экранах, и про зараженное радиоактивностью молоко, и про младенцев, которые рождались с двумя головами, такие везучие. Не знаю, насколько правильны были его сведения, думаю, он склонен был все связанное с бомбой видеть в мрачном свете, но всякому, даже генералу Хобсону, было ясно: для того, чтобы ему возражать, надо самому знать не меньше. А в Картертоне, конечно, никто ничего не знал, так что бедному Гарри даже не с кем было поспорить. Ему отвечали: «Неужто правда?», «Да что вы говорите!», «Вот уж бы не подумал!», но другого участия в разговоре принять не могли. Был у нас, правда, генерал Хобсон, но и его нельзя назвать достойным противником, потому что, во-первых, ему представлялось, что следующую войну, как и все прошлые, будет вести пехота, а во-вторых, он был милейший человек, хотя и воплощал в себе все самые вредные штампы, которыми набивают детям головы в аристократических школах. Я в какой-то мере соглашался с Гарри, а остальным на все это было ровным счетом наплевать. Мистер Понсонби, бессменный глава нашего города, — тот бизона от бидона бы не отличил, если бы не был владельцем магазина хозяйственных товаров. А наш директор, этот образцовый председатель, считал, что главное — не вмешиваться, пусть все идет своим чередом, и, прежде чем принимать решение, надо собрать все данные, а практически это означало, что он никогда никого не слушал, а потом вылезал с собственным мнением, которое всегда сводилось к тому, что, с одной стороны, это так, а с другой стороны, это не так, подождем, после увидим. «Вы уж сразу наденьте темные очки, — сказал ему как-то Гарри, — а то дождетесь, что больше никогда ничего не увидите».